Можно сказать, что ныне достигнута абсолютная строгость.
Анри Пуанкаре
Основатели так называемого критического
движения в математике сознавали, что на протяжении более двух
тысячелетий математики бродили в непролазных дебрях интуитивных
представлений, правдоподобных аргументов, индуктивных рассуждений и
формального манипулирования символами. Они предложили подвести прочный
логический фундамент под те разделы математики, где он отсутствовал,
исключить противоречия и те понятия, которые не имели четких
определений, а также усовершенствовать обоснование таких разделов
математики, как евклидова геометрия. Осуществление этой программы
началось в 20-х годах XIX в., хотя в тот период критическое движение
затронуло лишь немногих математиков. Когда исследования по неевклидовой
геометрии приобрели более широкую известность, это, естественно, весьма
стимулировало критическое движение, поскольку были обнаружены
существенные изъяны в структуре евклидовой геометрии: стало очевидным,
что даже эта часть математики, слывшая нерушимым оплотом и недосягаемым
эталоном «истинной» строгости, нуждается в критическом пересмотре. А
вскоре (1843) создание кватернионов поставило под сомнение уверенность, с
которой математики обращались с вещественными и комплексными числами.
Разумеется, многие математики по-прежнему пользовались нестрогими
рассуждениями и, получая правильные результаты, убеждали себя в том, что
как их доказательства, так и представления, изложенные на страницах
учебников по математике, вполне обоснованны и логичны. Однако теперь
подобной самоуверенностью страдали далеко не все.
Прекрасно понимая, что от претензий
математики на роль носительницы абсолютных истин о реальном мире
необходимо отказаться, критически мыслившие математики в то же время
отдавали должное колоссальным достижениям своей науки в механике,
акустике, гидродинамике, теории упругости, оптике, теории
электромагнетизма, а также во многих отраслях техники; они по
достоинству оценивали исключительную точность даваемых математикой
предсказаний в этих областях. Математика сражалась под непобедимым
знаменем истины, но одерживать победы ей позволяла какая-то скрытая и
даже таинственная сила. Необычайная эффективность математических методов
в естествознании, разумеется, нуждалась в объяснении (гл. XV), но
отрицать мощь математики как инструмента познания и отмахиваться от нее
не осмеливался никто. Без сомнения, эту мощь не следовало подрывать,
погружаясь в лабиринты логических трудностей и противоречий. И хотя
математики, поступившись строгими обоснованиями, нарушили собственные
принципы доказательности, в их намерения отнюдь не входило навсегда
оставлять математику на прагматической основе. На карту был поставлен
престиж математиков, ибо как иначе они могли провести грань, отделяющую
их возвышенную деятельность от прозаической работы инженеров и
ремесленников?
И некоторые математики вознамерились еще раз
пройти по едва различимым следам прошлого, оставленным в процессе
бурного развития своей науки, и проложить надежные пути к тому, что уже
достигнуто. Свои усилия они решили прежде всего направить на построение
(или критическую перестройку) оснований математики.
Чтобы привести в порядок здание математики,
требовались решительные и крутые меры. К тому времени уже стало ясно,
что не существует твердой почвы, на которой можно было бы без опасений
заложить фундамент математики: столь надежная на первый взгляд опора на
истину оказалась обманчивой. Но, может быть, гигантское здание
математики станет устойчивым, если под него подвести прочный фундамент
иного рода, представляющий собой полную систему четко сформулированных
аксиом, определений и явных доказательств всех результатов, сколь бы
интуитивно очевидными они ни казались? Основной акцент делался не на
истинность утверждений, а на их логическую совместимость, т.е.
непротиворечивость. Теснейшая зависимость между аксиомами и теоремами
должна была придать устойчивость всему зданию математики. Отдельные
части этого здания оказались бы накрепко стянутыми скрепами независимо
от того, насколько прочно само оно опирается на землю. Так колеблется
под напором ветра гигантский небоскреб, оставаясь тем не менее единой,
цельной конструкцией от крыши до фундамента.
Математики начали с оснований
математического анализа. Но поскольку математический анализ предполагает
использование арифметики вещественных чисел и алгебры, не имевших
обоснования, нелогичность такого шага станет более очевидной, если
обратиться к следующей аналогии. Представьте себе, что владелец
пятидесятиэтажного дома со множеством жильцов, битком набитого мебелью и
различной утварью, узнав о шаткости здания, решает перестроить его — и
начинает капитальный ремонт с двадцатого этажа!
Но при всей кажущейся нелогичности выбор
отправной точки для перестройки математики все же имел объяснение. К
началу XIX в. различные типы чисел стали настолько привычными, что, хотя
их использование и не было обосновано в рамках формальной логики, сами
по себе свойства чисел не вызывали никаких сомнений. Не возникало
трудностей и с применением евклидовой геометрии, хотя она и утратила
ореол непогрешимости: безотказное служение человечеству на протяжении
двух тысячелетий вселяло уверенность в те ее положения, которые не
удавалось обосновать с помощью логики. Однако математический анализ был
постоянной мишенью для критики. В этом обширном разделе математики
встречались нестрогие доказательства, парадоксы и даже противоречия. К
тому же многие результаты не были подкреплены даже практически.
В начале XIX в. проблема строгого
обоснования математического анализа привлекла внимание трех мыслителей:
священника, философа и математика Бернарда Больцано, Нильса Хенрика
Абеля и Огюстена Луи Коши. К сожалению, Больцано жил в Праге, и его
работы долгие годы оставались неизвестными. Абель умер в возрасте 27 лет
и не успел продвинуться в обосновании анализа сколько-нибудь
существенно. Коши работал в Париже, столице математического мира того
времени, и к 20-м годам XIX в. имел репутацию одного из величайших
математиков мира. Именно поэтому его заслуги в движении за обоснование
математики получили наибольшее признание, именно поэтому он оказал
наибольшее влияние на своих современников.
Коши решил построить обоснование
математического анализа на понятии числа. Почему именно это понятие
привлекло его внимание? Англичане, следуя Ньютону, пытались обосновать
математический анализ, используя геометрию, — и потерпели неудачу. Коши
понимал, что геометрия не может служить основой математического анализа.
К тому же математики континентальной Европы, следуя Лейбницу, всегда
использовали аналитические методы. Кроме того, хотя к 20-м годам XIX в.
работы по неевклидовой геометрии не получили еще широкой известности,
математики, по-видимому, были достаточно наслышаны о них, что побуждало
их относиться к геометрии с некоторым недоверием. С другой стороны, в
царстве чисел математики чувствовали себя достаточно уверенно вплоть до
1843 г., когда Гамильтон создал свои кватернионы; впрочем, даже это
знаменательное событие первоначально не вызвало ни малейшего сомнения в
том, что с вещественными числами все обстоит благополучно.
Коши поступил весьма мудро, решив построить
математический анализ на понятии предела. Как это неоднократно случалось
в истории математики, избранный Коши правильный подход уже предлагался
ранее некоторыми проницательными умами. Еще в XVII в. Джон Валлис в
«Арифметике бесконечно малых» (1655) и шотландский профессор Джеймс
Грегори в «Истинной квадратуре окружности и гиперболы» (1667), а затем в
XVIII в. Д'Аламбер со всей определенностью указали на понятие предела
как на наиболее подходящую основу построения анализа.
Особое значение имели взгляды Д'Аламбера, базировавшиеся на трудах
Ньютона, Лейбница и Эйлера. Свое понимание предела Д'Аламбер отчетливо
сформулировал в статье «Предел», написанной для «Энциклопедии»
(1751-1765):
...
Говорят, что одна величина есть предел
другой величины, если вторая величина может приблизиться к первой
настолько, что будет отличаться от нее меньше чем на любую заранее
заданную сколь угодно малую величину, хотя величина, которая стремится к
другой величине, никогда не может превзойти ее…
Теория пределов составляет основу истинной метафизики дифференциального исчисления.
Д'Аламбер написал для «Энциклопедии» также
статью «Дифференциал», в которой дал обзор работ Барроу, Ньютона,
Лейбница, Ролля и других математиков и утверждал, что дифференциал —
бесконечно малая величина, т.е. меньше любой «наперед заданной
величины». Д'Аламбер счел нужным пояснить, что использует такую
терминологию, следуя установившейся традиции. Что же касается самой
терминологии, то она, по мнению Д'Аламбера, отличается еще большей
краткостью и неясностью, чем подлежащее определению понятие. Правильная
терминология и правильный подход должны быть основаны на понятии
предела. Д'Аламбер критиковал Ньютона за то, что тот «объяснял»
производную как скорость: ведь ясного представления о мгновенной
скорости не существует и такое «объяснение», по мнению Д'Аламбера,
вводит в математику чисто физическое понятие — движение. В своем
сочинении «Разное» (Mélanges, 1767) Д'Аламбер повторил: «Любая
величина есть либо нечто, либо ничто. Если величина есть нечто, то ей не
дано исчезнуть бесследно. Если величина есть ничто, то она исчезает
полностью». Д'Аламбер указал также на понятие предела. Но сам он не
развил свою идею о пределе применительно к обоснованию математического
анализа, и его современники не смогли оценить ее по достоинству.
Концепцию предела можно также обнаружить в
«Размышлениях о метафизике исчисления бесконечно малых» Карно, в работе
Люилье от 1786 г., удостоенной премии Берлинской академии наук, и в
работе Карно, не получившей премии, но тем не менее удостоенной
похвального отзыва той же академии. Весьма возможно, что все эти работы
оказали влияние на формирование взглядов Коши. Во всяком случае, во
введении к знаменитому ныне «Курсу алгебраического анализа» (Cours d'analyse algébrique,
1821) Коши высказался со всей определенностью: «Что же касается
методов, то я стремился придать им ту степень строгости, которая
достижима в математике».
Хотя Коши поставил своей целью обоснование
математического анализа и заявил в переиздании своего курса (1829), что
достиг мыслимых пределов строгости, он допустил немало ошибок, впрочем
вполне понятных, если учесть тонкость затронутых им понятий. Приведенные
Коши определения функции, предела, непрерывности и производной по
существу были правильными, но язык, которым ему приходилось
пользоваться, не отличался ни ясностью, ни точностью. Подобно своим
современникам, Коши был убежден, что из непрерывности следует
дифференцируемость (гл. VII), и сформулировал множество теорем, в
условиях которых предполагал только непрерывность, тогда как в
доказательстве использовал дифференцируемость, причем упорствовал в
своих заблуждениях, даже когда ему указывали на ошибку. Введя со всеми
необходимыми оговорками определение столь важного понятия, как
«определенный интеграл», Коши намеревался показать, что для любой
непрерывной функции значение такого интеграла существует и единственно;
однако предложенное им доказательство оказалось ошибочным (поскольку
Коши не сознавал необходимости введения более тонкого понятия —
равномерной непрерывности).
Ясно понимая различие между сходящимися и расходящимися рядами, Коши
тем не менее неоднократно предлагал неверные теоремы о расходящихся
рядах и приводил ошибочные доказательства. Так, он утверждал — и более
того, доказывал, — что сумма бесконечного ряда непрерывных функций
непрерывна (это верно лишь при условии равномерной непрерывности). Коши
почленно интегрировал бесконечные ряды, утверждая, что
проинтегрированный ряд соответствует интегралу от функции,
представленной исходным рядом (и в этом случае его ошибка была
обусловлена непониманием необходимости равномерной сходимости). Коши
предложил критерий сходимости последовательности, ныне известный под
названием критерия Коши, но не сумел доказать его достаточность,
так как для доказательства этого требовалось использовать такие свойства
вещественных чисел, которые не были известны ни Коши, ни его
современникам. Коши был также убежден, что если функция двух переменных
имеет в некоторой точке предел, когда каждая из переменных в отдельности
стремится к точке, то эта функция должна стремиться к пределу и в том
случае, когда обе переменные изменяются одновременно и (переменная)
точка M (x, y) стремится к рассматриваемой точке N (a, b).
С самого начала работы по обоснованию
математического анализа носили сенсационный характер. После заседания
Парижской академии наук, на котором Коши изложил свою теорию сходимости
рядов, Лаплас поспешил домой и оставался там взаперти до тех пор, пока
не проверил на сходимость все ряды, которые он использовал в своей
«небесной механике». Велика же была его радость, когда он обнаружил, что
ряды сходятся.
Как ни парадоксально, сам Коши отнюдь не был
склонен сковывать себя требованиями математической строгости. Написав
три учебника (1821, 1823 и 1829) главным образом с целью строгого
обоснования математического анализа, Коши в своих исследованиях
продолжал полностью игнорировать строгость. Дав определение
непрерывности, Коши никогда не доказывал, что рассматриваемые им функции
непрерывны. Неоднократно подчеркивая важность сходимости рядов и
несобственных интегралов, Коши оперировал с бесконечными рядами,
преобразованиями Фурье и несобственными интегралами так, словно никаких
проблем сходимости не существовало. Определив производную как предел,
Коши предложил и чисто формальный подход, аналогичный предложенному
Лагранжем (гл. VI). Коши допускал и полусходящиеся (осциллирующие) ряды,
например 1 − 1 + 1 − 1 + … и перестановку членов в так называемых
условно сходящихся рядах (некоторых рядах с положительными и
отрицательными членами). Совершал он и другие «преступления», но
безошибочная интуиция позволяла ему угадывать истину даже в тех случаях,
когда ему не удавалось установить ее в соответствии со стандартами
строгости, присущими его же собственным учебникам математического
анализа.
Труды Коши вызвали к жизни многочисленные
работы по обоснованию математического анализа. Но основной вклад в
решение этой важной проблемы был внесен другим выдающимся математиком —
Карлом Вейерштрассом (1815-1897). Именно ему суждено было завершить
обоснование математического анализа. Результаты своих исследований
Вейерштасс начал излагать в лекциях, прочитанных в 1858-1859 гг. в
Берлинском университете. Самые ранние из сохранившихся конспектов лекций
Вейерштрасса были сделаны его учеником Германом Амандусом Шварцем
весной 1861 г. Труды Вейерштрасса полностью освободили математический
анализ от какой бы то ни было зависимости от движения, интуитивных
представлений и геометрической наглядности, которые во времена
Вейерштрасса выглядели уже довольно подозрительно.
К 1861 г. Вейерштрасс отчетливо понимал, что
вопреки широко распространенному убеждению (гл. VII) дифференцируемость
отнюдь не следует из непрерывности. Мир был потрясен, когда в 1872 г.
Вейерштрасс представил Берлинской академии пример функции, непрерывной
при всех вещественных x, но не дифференцируемой ни при одном значении x.
(Он сам не опубликовал свой пример; это было сделано, разумеется со
ссылкой на Вейерштрасса, Полем Дюбуа-Реймоном в 1875 г. Ранее
Вейерштрасса примеры непрерывной, но нигде не дифференцируемой функции
были с помощью геометрических соображений построены Больцано в 1830 г. и
Шарлем Селирье примерно в то же время, но второй из этих примеров был
опубликован лишь в 1890 г., а первый — еще позже; в силу этого Больцано и
Селирье не оказали влияния на развитие математики.)
То обстоятельство, что Вейерштрасс привел
свой пример на позднем этапе развития математического анализа, следует
расценивать как удачу, ибо, как сказал в 1905 г. Эмиль Пикар, «если бы
Ньютон и Лейбниц знали, что непрерывные функции необязательно должны
иметь производные, то дифференциальное исчисление никогда не было бы
создано». Строгое мышление может стать препятствием для творческого
начала.
Коши и даже Вейерштрасс — в начале своей
деятельности по обоснованию математического анализа — рассматривали все
свойства вещественных и комплексных чисел как нечто данное, не
нуждающееся в обосновании. Первый шаг к логическому обоснованию
вещественных и комплексных чисел был сделан в 1837 г. создателем
кватернионов Гамильтоном. Гамильтон знал, что комплексные числа можно
использовать для представления векторов на плоскости, и пытался найти
(гл. IV) числа с тремя единицами, которые могли бы служить
представлением векторов в пространстве. Гамильтон стал изучать свойства
комплексных чисел с тем, чтобы обобщить их. Одним из результатов,
изложенных в его работе «Алгебраические пары, с предварительным очерком о
времени», было логическое обоснование комплексных чисел, при построении
которого Гамильтон, однако, считал свойства вещественных чисел
общеизвестными. Вместо комплексных чисел a + b√−1 Гамильтон ввел упорядоченные пары (a, b)
вещественных чисел и определил операции над этими парами так, чтобы
результаты совпадали с результатами операций, производимых над
комплексными числами a + b√−1.
Следует заметить, что Гамильтону пришлось создавать новую теорию
комплексных чисел, поскольку для него, как и для всех его
предшественников, были неприемлемы не только символ √−1, но до какого-то
времени и отрицательные числа. Позднее в одной из своих работ Гамильтон
писал:
...
Настоящая теория пар опубликована, дабы
продемонстрировать скрытый смысл [комплексных чисел] и показать на этом
примечательном примере, что выражения, которые все считали чисто
символическими и не допускавшими интерпретации, входят в мир идей,
обретая реальность и значимость,
Далее в той же статье говорится следующее:
...
В теории отдельных чисел символ √−1 лишен всякого смысла [курсив Гамильтона] и означает невозможное извлечение корня, или мнимое число, но в теории пар тот же символ √−1 обретает смысл
и означает возможное извлечение корня, или вещественную пару, а именно
(как мы только что убедились) главное значение квадратного корня из пары
(−1, 0). Следовательно, знак √−1 может быть надлежащим образом
использован во второй теории, но отнюдь не в первой, и мы можем, если
угодно, написать для любой пары (a, a)
(a, a) = a + a√−1
…и интерпретировать символ √−1 в том же выражении как обозначающий вторую единицу, или чисто вторичную пару (0, 1).
Так Гамильтон убрал то, что он назвал «метафизическими камнями преткновения» в системе комплексных чисел.
В свою теорию пар Гамильтон включил и свойства вещественных чисел — пар вида (a, 0).
В работе от 1837 г. он попытался логически обосновать систему
вещественных чисел. Исходя из понятия времени, Гамильтон вывел свойства
положительных целых чисел, а затем распространил эти свойства на
рациональные (положительные и отрицательные целые числа и дроби) и
иррациональные числа. Но развитая Гамильтоном теория была логически
весьма несовершенна и особенно несостоятельна во всем, что касалось
иррациональных чисел. Она была не только неясно изложена, но и неверна.
Математический мир вполне справедливо просто не заметил эту работу
Гамильтона. Интерес Гамильтона к обоснованию вещественных и комплексных
чисел был ограниченным. Истинной целью его исследований были
кватернионы. Но когда Гамильтону случалось работать в области
математического анализа, он, подобно большинству своих современников,
без малейших колебаний свободно оперировал свойствами вещественных и
комплексных чисел.
Вейерштрасс первым понял, что обоснование
математического анализа останется незавершенным, если не добиться более
глубокого понимания системы вещественных чисел, и первым предложил
строгое определение и вывод свойств иррациональных чисел на основе
известных свойств рациональных чисел. Свои исследования Вейерштрасс
начал еще в 40-х годах XIX в., но его результаты долгое время оставались
неопубликованными; впервые они стали известны лишь из лекций,
прочитанных Вейерштрассом в Берлинском университете в 60-е годы.
Некоторые другие математики, прежде всего
Рихард Дедекинд и Георг Кантор, также правильно определили
иррациональные числа и доказали их свойства, приняв за исходные свойства
рациональных чисел. Работы этих математиков были опубликованы в 70-х
годах XIX в. Дедекинд, как и в Вейерштрасс, отчетливо сознавал
необходимость ясной теории иррациональных чисел для последовательного
изложения математического анализа. В небольшой книге «Непрерывность и
иррациональные числа» (1872) [46] Дедекинд писал, что начиная с 1858 г.
он «острее, чем когда-либо, ощущал отсутствие строгого обоснования
арифметики». В работе о теоремах анализа (гл. IX) Кантор также признавал
необходимость последовательной теории иррациональных чисел. Работы
Вейерштрасса, Дедекинда и Кантора позволили математикам наконец
доказать, что √2∙√3 = √6.
Однако логическое обоснование рациональных
чисел по-прежнему отсутствовало. Дедекинд понимал это и в работе «Что
такое числа и для чего они служат» (1888) [47] описал основные свойства
чисел, которые могли бы стать основой аксиоматического подхода к
рациональным числам. Джузеппе Пеано (1858-1932), используя идеи
Дедекинда и некоторые идеи, заимствованные из «Учебника арифметики»
(1861) Германа Грассмана, построил в работе «Элементы арифметики» (1889)
теорию рациональных чисел из аксиом, описывающих свойства положительных
целых — (натуральных) чисел. Наконец логическая структура систем вещественных и комплексных чисел была создана.
Как побочный результат обоснования числовой
системы была решена проблема обоснования привычной всем алгебры. Почему,
свободно манипулируя символами так, как если бы они были натуральными
числами, мы получаем верные результаты и в том случае, если вместо
символов подставляем вещественные или комплексные числа? Это происходит
потому, что вещественные и комплексные числа обладают такими же
формальными свойствами, что и натуральные числа. Если не гнаться за
строгостью, то можно сказать,что верно не только равенство 2∙3 = 3∙2, но
и равенство √2∙√3 = √3∙√2.
Иначе говоря, ab можно заменить на ba независимо от того, означают ли a и b натуральные или иррациональные числа.
Весьма примечательна последовательность, в
которой развивались события. Вместо того, чтобы, начав с целых чисел и
дробей, перейти к иррациональным и комплексным числам, алгебре и
математическому анализу, ученые решали проблему обоснования математики в
обратном порядке. Они действовали так, будто крайне неохотно
затрагивали проблемы, которые, как всем было ясно, можно было до поры до
времени обходить стороной, и принимались за обоснование лишь в тех
случаях, когда это вызывалось настоятельной необходимостью. Как бы то ни
было, в 90-е годы XIX в., через каких-нибудь шесть тысяч лет (!) после
того, как египтяне и вавилоняне «пустили в оборот» целые числа, дроби и
иррациональные числа, математики смогли наконец доказать, что 2 + 2 = 4.
Стало ясно, что даже великие математики должны заботиться о
математической строгости.
В конце XIX в. была решена еще одна
выдающаяся проблема. На протяжении 60 лет — с того времени, когда Гаусс
выразил уверенность в непротиворечивости построенной им неевклидовой
геометрии, вероятно, считая, что она может явиться геометрией реальной
Вселенной, и вплоть до начала 70-х годов XIX в., когда были опубликованы
работы Гаусса по неевклидовой геометрии и (впоследствии прославленная, а
первоначально не оцененная) пробная лекция Римана на получение звания
приват-доцента, — большинство математиков не принимали неевклидову
геометрию всерьез (гл. IV). Выводы, напрашивающиеся из самого
существования неевлидовой геометрии, настолько пугали своей
непривычностью, что ученые предпочитали не задумываться над ними. У
математиков все еще теплилась надежда, что в один прекрасный день в
каждой из нескольких предложенных неевклидовых геометрий вскроются
противоречия и эти странные творения человеческой фантазии можно будет
предать забвению как бессмысленные.
К счастью, вопрос о непротиворечивости
элементарных неевклидовых геометрий наконец удалось разрешить. Метод,
которым была решена эта проблема, заслуживает — особенно в свете
последующих событий — того, чтобы познакомиться с ним подробнее. Одна из
неевклидовых геометрий — так называемая удвоенная эллиптическая
геометрия, идея которой содержалась в лекции Римана 1854 г., —
существенно отличается от евклидовой геометрии. В этой геометрии нет
параллельных; любые две прямые пересекаются в двух точках; сумма
внутренних углов треугольника больше 180°. Многие другие ее теоремы
также отличаются от своих евклидовых аналогов. В 1868 г. Эудженио
Бельтрами (1835-1900) обнаружил, что удвоенная эллиптическая геометрия
плоскости применима к поверхности сферы, если прямые в удвоенной
эллиптической геометрии интерпретировать как большие окружности на сфере
(окружности, центры которых совпадают с центром сферы, например
окружности, образуемые меридианами).
Может показаться, что предложенная Бельтрами
интерпретация удвоенной эллиптической геометрии неприемлема. Создатели
всех неевклидовых геометрий показали, что в их геометриях прямые ничем
не отличаются от евклидовых прямых. Напомним, однако, что предложенные
Евклидом определения прямой и других понятий (гл. V) были излишними. В
любой области математики, как подчеркивал Аристотель, мы должны начинать
наши построения с неопределяемых понятий. От прямых требуется лишь,
чтобы они удовлетворяли аксиомам. Но большие окружности на сфере
удовлетворяют всем аксиомам удвоенной эллиптической геометрии. А
поскольку аксиомы удвоенной эллиптической геометрии применимы к большим
окружностям на сфере, к этим окружностям должны быть применимы и теоремы
удвоенной эллиптической геометрии, так как они логически вытекают из
аксиом.
Если исходить из интерпретации прямой как
большой окружности, то непротиворечивость удвоенной эллиптической
геометрии устанавливается следующим образом. Если бы в удвоенной
эллиптической геометрии существовали противоречивые теоремы, то должны
были бы существовать противоречивые теоремы и в сферической геометрии — геометрии на поверхности сферы. Но сфера — один из объектов, изучаемых евклидовой геометрией. Следовательно, если евклидова геометрия непротиворечива, то должна быть непротиворечива и удвоенная эллиптическая геометрия.
Доказать непротиворечивость гиперболической
геометрии (гл. IV) оказалось не так просто. Но как непротиворечивость
удвоенной эллиптической геометрии удалось доказать на модели —
сферической поверхности, так и непротиворечивость гиперболической
геометрии была доказана на модели — несколько более сложной поверхности
трехмерного евклидова пространства, изучаемой в (евклидовой!)
дифференциальной геометрии. Нам нет необходимости описывать эту модель
(см., например, [48]). Заметим лишь, что непротиворечивость
гиперболической геометрии означает помимо прочего независимость аксиомы
Евклида о параллельных от остальных аксиом евклидовой геометрии.
Действительно, если бы аксиома Евклида о параллельных не была независима
от остальных аксиом евклидовой геометрии, т.е. если бы ее можно было
вывести из них, то она была бы теоремой гиперболической
геометрии, так как, за исключением аксиомы о параллельных, все остальные
аксиомы гиперболической геометрии совпадают с аксиомами евклидовой
геометрии. Но эта евклидова «теорема» противоречила бы аксиоме о
параллельных гиперболической геометрии и гиперболическая геометрия была
бы противоречивой. Следовательно, полуторавековые попытки вывести
аксиому Евклида о параллельных (пятый постулат Евклида) из других аксиом
евклидовой геометрии были заранее обречены на провал.
Неевклидовы геометрии, задуманные как
«геометрии реального пространства», где прямая имеет тот же смысл (тот
же вид, то же строение), что и в евклидовой геометрии, оказались
применимыми к фигурам, совершенно отличным от тех, которые имели в виду
создатели неевклидовых геометрий, и это важное обстоятельство имело
серьезные последствия: неевклидовы геометрии получили совершенно
различные интерпретации, ибо (как мы уже неоднократно отмечали) в любой
аксиоматике должны быть неопределяемые понятия, которым в принципе можно
придать какой угодно смысл — только бы удовлетворялись определяющие эти
понятия аксиомы. Интерпретации неевклидовых геометрий получили название
моделей. Таким образом, физический смысл той или иной математической
теории оказался необязательным: одна и та же теория могла применяться к
совершенно различным физическим или математическим ситуациям.
|
