И вот Пифагор стоит на палубе торгового судна (пассажирских кораблей как таковых тогда еще не было), которое, разрезая носом волны, устремляется далеко-далеко: с крайнего востока греческого мира на его крайний запад, минуя саму Элладу. Ему предстоит пересечь Эгейское и Ионическое моря.

Как проходило это главное в его жизни путешествие — мы, конечно, в точности сказать не можем: свидетельств не сохранилось. Однако всё же можно констатировать некоторые вещи, которые представляются несомненными.

Ясно, что на запад философ отправился морским путем. Для греков — народа мореплавателей — двигаться по воде всегда было предпочтительнее, чем по суше. Море не разделяло, а соединяло эллинов. Маршруты по нему были и короче, и легче, и безопаснее. В подавляющем большинстве регионов не существовало сколько-нибудь удобных сухопутных дорог. Уже много позже об этом позаботились римляне, покрывшие просторы многочисленных областей Средиземноморья сетью своих великолепных дорог, которые, согласно пословице, все вели в Рим.

Удивляться этому не приходится: «потомки Ромула» были народом, прочно стоявшим на земле, а к неверной водной стихии относившимся с известным подозрением. У греков же — всё наоборот: даже короткие расстояния они значительно чаще пересекали на кораблях. Да и то сказать: преодолевать их по суше — это означало постоянно форсировать горные хребты (таков уж рельеф Греции), проходить через территории различных полисов, нередко находившихся в недружественных отношениях между собой… А уж чтобы попасть сушей из Ионии в Южную Италию, пришлось бы сделать просто колоссальный «крюк» — достаточно взглянуть на карту, чтобы в этом убедиться.

Итак, на новое место жительства Пифагор именно плыл. Путь в любом случае был очень неблизким (вполне возможно, что в его ходе нашему герою несколько раз пришлось сменить судно), а существовал он в двух вариантах. Во-первых, двигаясь на запад, можно было обогнуть материковую Грецию (Балканский полуостров) с юга. Но этот маршрут мореходы недолюбливали. Крайние южные оконечности Пелопоннеса — несколько сильно выдающихся в море мысов — пользовались недоброй славой чрезвычайно опасных мест: там постоянно происходили кораблекрушения.

Поэтому чаще поступали иначе: переправившись через Эгейское море в его центральной части, особенно густо усыпанной островами, входили в Саронический залив и причаливали в гавани Коринфа. Этот город занимал уникальное географическое положение. Он располагался на узком (около пяти километров) перешейке Истм, связывавшем Пелопоннес с остальной Грецией.

В результате Коринф был портом двух морей: его восточная гавань выходила на Саронический залив Эгейского моря, а западная — на Коринфский залив Ионического моря. За несколько десятилетий до тех событий, о которых мы сейчас рассказываем, коринфский тиран Периандр даже возымел идею прорыть через Истм канал. Это ему оказалось не под силу, но он все-таки соорудил в самом узком месте перешейка диолк — специально оборудованный волок в виде желоба с устройствами, облегчавшими перетаскивание судов. И отныне капитаны, которым нужно было попасть из Эгеиды на запад (или наоборот), по большей части пользовались им.

Более вероятно, что именно таким и был маршрут Пифагора. Его корабль, прибыв в Коринф, был переведен через Истм по диолку, или же философ перешел тут на другое судно. Далее путь лежал по узкому и длинному Коринфскому заливу, над которым с обеих сторон нависали горы… И вот впереди распахнулся простор Ионического моря.

Теперь нужно было взять еще немного севернее, дойдя вдоль греческого побережья до острова Керкиры. А потом — в открытое море: у Керкиры было место, где ближе всего подступали друг к другу берега Эллады и Южной Италии.

Почему Пифагор решил перебраться именно в этот регион? Если вдуматься, выбор отнюдь не очевидный. Южная Италия не относилась к зоне самосского проникновения. Интересы самосцев лежали на иных направлениях. Они устремлялись на юг Малой Азии, в зону Черноморских проливов… Лишь однажды самосские поселенцы отправились на запад и там приняли участие в судьбе колонии Занклы, что лежала на северной оконечности Сицилии. Но случилось это уже после смерти Пифагора, в начале V века до н. э.

Да, разумеется, каждого, кто прибывал к «подошве» италийского «сапожка», встречали крупные, богатые, процветающие греческие города. Они как бы выстроились в ряд, чтобы приветствовать пришельца из метрополии. Тарент, Метапонт, Сибарис, Кротон, Локры, Регий… Но что там было делать философу? Интеллектуальная культура в этих полисах пока что была не на высоте.

Или, пожалуй, вернее будет сказать так: какие-то области культурного творчества получили в Великой Греции вполне достаточное развитие. Там можно было встретить, например, видных архитекторов. Имена их, к сожалению, история не сохранила, но плоды их деятельности — налицо. Некоторые из храмов, возведенных в конце архаической эпохи в Южной Италии и Сицилии, могут своими колоссальными размерами вполне поспорить с теми, что строились в Ионии. Впрочем, по времени сооружения эти западные святилища всё же уступают ионийским. Они датируются самым концом VI или началом V века до н. э. Поневоле приходится задуматься: уж не Пифагор ли собственной персоной «подкинул» жителям Великой Греции саму идею огромных храмов? Есть, впрочем, и иная точка зрения: храмы сверхъестественного размера возводились именно эллинами, жившими на периферии, — так они, дескать, более четко могли обозначить свою «национальную идентичность» и противопоставить себя окружающим «варварам». Пожалуй, в этом есть некое зерно истины. Во всяком случае, действительно бросается в глаза, что жители самой Балканской Греции подобных «монстров» (более 100 метров в длину, более 50 метров в ширину) практически не воздвигали. Имелись в греческих полисах Южной Италии и Сицилии и свои видные поэты. Но вот философов не было. Ни одного. Собственно, Пифагор, прибывший из Ионии, стал первым в этих местах представителем философской мысли.

Так почему же он отправился сюда? Возможно, его пригласили? И этого тоже нельзя исключать. Контакты интеллектуальной элиты Великой Греции с близкими им людьми в бассейне Эгейского моря в VI веке до н. э., бесспорно, имели место. Взять, например, поэта Ивика, что был родом из южноиталийского Регия. Этот крупный представитель архаической лирики известен каждому образованному человеку благодаря балладе Ф. Шиллера «Ивиковы журавли» (она сушествует и на русском языке в прекрасном переводе В. А. Жуковского). Баллада эта перелагает реальный эпизод из биографии Ивика: он был убит разбойниками, но ставшие свидетелями убийства журавли потом своим криком указали на преступников, и те понесли заслуженное наказание.

Так вот, тот самый Ивик, когда был еще жив, подвизался, помимо прочего, и при дворе Поликрата Самосского! Почему бы ему тогда было не познакомиться с Пифагором (напомним, последний покинул родину не сразу после установления тирании, а лишь несколько лет спустя), не познакомить его с особенностями своих родных мест? Наш герой, таким образом, установил бы «личные связи», необходимые для перемещения.

Возможен, пожалуй, и другой вариант. Придворным медиком того же Поликрата являлся знаменитейший Демокед, «врач, превосходивший своим искусством всех своих современников» (Геродот. История. III. 125). Судьба его сама по себе заслуживала бы полноценного приключенческого романа. Когда Поликрат погиб, врач попал в персидский плен. Но и там он тоже блеснул своим искусством, так что вскоре снова оказался лейб-медиком, теперь уже не кого иного, как самого Дария I. Карьера Демокеда сложилась, можно сказать, фантастически. Он имел огромный дом, участвовал в царских пирах, пользовался большим влиянием при дворе… А мечтал только об одном — о возвращении на родину, в Элладу. Царь же его не отпускал. Но несколько лет спустя хитроумный грек сумел-таки обмануть всесильного владыку и сбежать домой. Адом его находился именно в Южной Италии, в Кротоне — оттуда он был родом. Кротон — это как раз тот город, который и Пифагор избрал в качестве постоянной резиденции. Случайное совпадение?! Едва ли. Врач и философ, скорее всего, были знакомы. И, весьма вероятно, Демокед делился с Пифагором рассказами о родном полисе. Причем наверняка отзывался о нем в самых восторженных тонах. Ведь он, как мы видим, так любил свой Кротон, что променял на него все доступные в то время земные блага.

Как бы то ни было, Пифагор прибыл в Италию не как некий незваный чужак, а как ожидаемый, почетный гость, чье имя сразу было окружено пиететом. Приведем соответствующие свидетельства на этот счет античных авторов.

«…Он удалился в италийский Кротон; там он написал законы для италийцев (имеются в виду греки Италии. — И. С.) и достиг у них великого почета вместе со своими учениками, числом до трехсот, которые вели государственные дела так отменно, что поистине это была аристократия, что значит "владычество лучших"» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 3).

Ну, допустим, этому сообщению Диогена Лаэртского можно было бы и не придавать чрезмерно большого значения: тут перед нами явно взгляд сквозь призму дальнейших событий. О школе Пифагора и о том политическом идеале, который она стремилась воплотить в жизнь, у нас еще будет возможность поговорить.

Тот же автор приводит и другой, совершенно фантастический рассказ о причинах популярности Пифагора в Великой Греции: «Появившись в Италии… Пифагор устроил себе жилье под землей, а матери велел записывать на дощечках всё, что происходит и когда, а дощечки спускать к нему, пока он не выйдет. Мать так и сделала; а Пифагор, выждав время, вышел, иссохший, как скелет, предстал перед народным собранием и заявил, будто он пришел из айда, а при этом прочитал им обо всём, что с ними случилось. Все были потрясены прочитанным, плакали, рыдали, а Пифагора почли богом и даже поручили ему своих жен, чтобы те у него чему-нибудь научились» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 41).

В процитированной истории философ предстает неким шарлатаном и мошенником, добившимся славы и авторитета откровенно нечистоплотными средствами. Ситуация усложняется тем, что аналогичный сюжет упоминается и таким ранним, заслуживающим доверия автором, как Геродот. Однако «отец истории» относит его не к самому Пифагору, а к его ученику — фракийцу Залмоксису (или Салмоксису).

«…Этот Салмоксис был… рабом на Самосе, а именно рабом Пифагора, сына Мнесарха. Потом, став свободным, приобрел великое богатство и с ним возвратился на родину Фракийцы влачили тогда жалкое существование и были несколько глуповаты. Салмоксис познакомился с ионийским образом жизни и обычаями, более утонченными, чем фракийские, так как ему пришлось общаться с величайшим эллинским мудрецом Пифагором. Салмоксис велел устроить обеденный покой для мужчин, куда приглашал на угощение знатнейших горожан. При этом он доказывал друзьям, что ни сам он, ни они — его гости и даже их отдаленные потомки никогда не умрут, но перейдут в такую обитель, где их ожидает вечная жизнь и блаженство. Между тем, устраивая упомянутые угощения с такими речами, Салмоксис велел соорудить для себя подземный покой. Когда этот покой был готов, Салмоксис исчез из среды фракийцев, спустился в подземелье и там жил три года. Фракийцы же страстно тосковали по нему и оплакивали как умершего. На четвертый год, однако, Салмоксис вновь явился фракийцам, и те, таким образом, уверовали в его учение» (Геродот. История. IV. 95).

Фракиец Залмоксис — странная и темная фигура. Он упоминается в качестве ученика Пифагора и некоторыми другими источниками (например: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 2; Порфирий. Жизнь Пифагора. 14—15; Ямвлих. Жизнь Пифагора. 23. 104; 30. 173). Но все эти перечисленные сообщения — поздние, явным образом восходят к тому же рассказу Геродота и не дают ровно никакой новой информации по сравнению с ним.

Судя по всему, в действительности Залмоксис не относился не только к кругу учеников Пифагора, но и вообще к «миру людей», а был… фракийским богом. Причем его культ имел мистически-шаманские черты. И, наверное, именно по этой причине он и был ошибочно ассоциирован с Пифагором. Во взглядах и практике последнего (а также и ряда других греческих чудотворцев архаической эпохи) элементы верований, схожих с шаманистскими, присутствовали; мы это уже видели и еще увидим. Здесь, похоже, и корень того, что легенда о спрятавшемся под землей Залмоксисе позже тоже перешла на Пифагора. Но обратимся к другим античным сообщениям о прибытии самосского мыслителя в Великую Грецию.

«Достигнув Италии, он появился в Кротоне… и сразу привлек там всеобщее уважение как человек, много странствовавший, многоопытный и дивно одаренный судьбою и природою: с виду он был величав и благороден, а красота и обаяние были у него и в голосе, и в обхождении, и во всём. Сперва он взволновал городских старейшин; потом, долго и хорошо побеседовав с юношами, он по просьбе властей обратил свои увещевания к молодым; и наконец, стал говорить с мальчиками, сбежавшимися из училищ, и даже с женщинами, которые тоже собрались на него посмотреть. Всё это умножило громкую его славу и привело к нему многочисленных учеников из этого города, как мужчин, так и женщин… Даже от соседних варваров приходили к нему цари и вожди. Но о чем он говорил собеседникам, никто не может сказать с уверенностью, ибо не случайно окружали они себя молчанием… Он так привлекал к себе всех, что одна только речь, произнесенная им при въезде в Италию… пленила своими рассуждениями более двух тысяч человек; ни один из них не вернулся домой, а все они вместе с детьми и женами устроили огромное училище в той части Италии, которая называется Великой Грецией, поселились при нем, а указанные Пифагором законы и предписания соблюдали ненарушимо, как божественные заповеди» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 18—20).

В приведенном пассаже многовато «общих мест», не имеющих особой информативности ввиду отсутствия какой-либо конкретики. Немало и откровенных риторических преувеличений. Встречаются внутренние противоречия: например, как можно было удержать в тайне то, что говорил Пифагор своим слушателям, если количество этих слушателей исчислялось целыми тысячами? Общий тон свидетельства — подчеркнуто панегирический, оно полно безудержными восхвалениями прибывшего с Самоса философа. Но в целом то впечатление радушного, даже восторженного приема его греками Италии, которое передает Порфирий, представляется в основе своей недалеким от истины. Как говорится, нет дыма без огня…

В том же духе, что и Порфирий, пишет об интересующем нас событии Ямвлих, причем он, по обыкновению, еще более велеречив:

«Вначале он жил в прославленном городе Кротоне, имея много последователей (рассказывают, что при нем было 600 человек, побужденных им не только к занятиям философией, которой он обучал, но и, как говорят, приобщившихся к образу жизни, который он предписывал вести)… Так что на одной только общедоступной самой первой беседе, которую, как говорят, он провел сразу после приезда в Италию, присутствовало более двух тысяч человек, и воздействие Пифагора на них было столь сильным, что они уже не ушли домой, но вместе с женами и детьми учредили некую огромную школу для обучения и сами организовали общину в той местности, которую все называют "Великой Грецией", и, приняв от Пифагора законы и предписания, словно это были божественные установления, никогда не преступали их» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 6. 29—30).

«Прибыл он в Италию в шестьдесят вторую олимпиаду, когда победителем в беге был Эриксий из Халкиды, и сразу стал известен и популярен… Вслед за тем, направляясь из Сибариса в Кротон, он встретил на побережье рыбаков и, когда они еще тянули из глубины тяжелую сеть, сказал им, каков будет улов, и назвал число рыб. На вопрос рыбака, что он велит им сделать, если так и будет, он приказал отпустить рыб невредимыми, сперва точно пересчитав их. И еще более удивительное обстоятельство: ни одна из рыб за такое долгое время, пока велся подсчет, находясь вне воды, не задохнулась, пока он был рядом. Заплатив за рыбу рыбакам, он ушел в Кротон. Те же, рассказав происшествие и узнав имя от детей, поведали всем» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 8. 35—36).

Прервем пока цитирование — с тем, чтобы кое-что пояснить. В античности (правда, еще не во времена Пифагора, но во времена Ямвлиха — уж точно) были распространены датировки прошлых событий по олимпиадам — четырехлетним промежуткам между Олимпийскими играми. Подобного рода датировку встречаем и здесь. Правда, мы знаем, что обычно к хронологии, предлагаемой Ямвлихом, относиться с большим доверием не следует: в ней много путаницы. Но как раз в данном случае приведенная дата вполне согласуется с тем, что известно и из других источников: она указывает на хронологический отрезок около 530 года до н. э. как на время прибытия Пифагора в Италию. Это соответствует действительности.

Далее следует сказочного характера эпизод с рыбаками. Он сразу же демонстрирует Пифагора как чудотворца и этим как бы объясняет причину того необычайного почтения, которым тот оказался сразу же окружен в Великой Греции. Что же случилось после «чуда с рыбами»? Возвращаем слово Ямвлиху:

«Слушатели пожелали видеть гостя, который вскоре явился; при взгляде на его внешность все были поражены и убедились, что он действительно таков, каким его описывали. Через несколько дней он пришел в гимнасий. Когда юноши обступили его, он обратился к ним с речью…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 8. 36—37).

Гимнасиями у древних греков назывались помещения для спортивных тренировок. Естественно, в таких местах было особенно много молодежи; не случайно философы, желавшие приобрести себе учеников, часто выступали именно в гимнасиях. Так позже поступали и Сократ, и Платон, и Аристотель… Речь Пифагора, будто бы произнесенную перед кротонскими юношами, Ямвлих пересказывает весьма подробно. Мы ее, однако, приводить не будем, тем более что вряд ли она хоть в какой-то мере аутентична.

«Когда юноши рассказали отцам о том, что говорил Пифагор, хилиархи (здесь имеются в виду члены совета, управлявшего Кротоном. — И. С.) пригласили его к себе в совет и, похвалив вначале то, что он сказал сыновьям, попросили его, если он может, сказать что-нибудь полезное для кротонцев, сделав это перед высшими должностными лицами города. Он же сначала посоветовал им воздвигнуть храм Музам, чтобы они охраняли царящее согласие… (Далее опять подробно передается содержание новой речи Пифагора, которую мы тоже опускаем. — И. С.) Они же, выслушав его, основали храм Муз и отпустили наложниц, держать которых было в обычае у местных жителей, а также попросили, чтобы Пифагор побеседовал наедине с детьми в храме Аполлона и с женщинами в храме Геры» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 9. 45, 50).

Далее Ямвлих рассказывает и об этих беседах. Если говорить о них обобщенно, то выясняется, что перед любой аудиторией самосский пришелец развивал прежде всего идеи о высоконравственной жизни и способах ее достижения. Завершает же биограф так: «Вообще упоминают, что благодаря только что пересказанным беседам Пифагор удостоился безмерного почитания и внимания людей в Кротоне и в других городах Италии» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 11. 57).

Получается, что власть над душами западных греков Пифагор приобрел убедительностью своего слова и новизной своего учения — этического по основной направленности. И, в общем-то, в это вполне можно поверить. Напомним, что архаическая эпоха в эллинском мире — время интеллектуальной революции и одновременно — всплеска мистицизма.

Повсюду появлялись пророки, причем именно пророки учительствующие. И вокруг почти каждого из них собирались кружки приверженцев. Ярким представителем типа такого пророка-учителя и был Пифагор. И, в конце концов, столь ли важно, с какими конкретными группами населения он беседовал и в какой последовательности? Тут как раз между источниками существуют расхождения: то ли Пифагор начал со старейшин (то есть членов совета), то ли с юношей… Главное — в том, что нужный эффект он произвел и успеха, безусловно, добился.

Местом жительства Пифагор избрал для себя, по согласному мнению всех античных авторов, Кротон — одну из самых крупных, сильных и богатых греческих колоний Южной Италии. О причинах такого выбора мы не можем даже гадать: источники, кажется, не дают на них ни малейшего намека. Как бы то ни было, и первый союз пифагорейцев возник именно в Кротоне. О нем мы вскоре поговорим подробнее, а пока отметим еще, что, по некоторым данным, в Кротоне наш герой и обзавелся семьей, женившись на местной уроженке.

Напомним, Пифагору тогда было около сорока лет. Поздновато для вступления в брак? По нашим современным меркам — бесспорно. Однако у древнегреческих мужчин вообще было принято жениться в довольно зрелом возрасте. Раньше тридцати этого практически никогда не делали. А вот девушек, напротив, выдавали замуж совсем юными, лет в пятнадцать, а то и еще раньше. Получалось, что муж был старше жены как минимум в два раза и часто годился ей в отцы.

Впрочем, предание о семье Пифагора тоже очень запутанно, противоречиво, в ряде элементов легендарно. Как звали супругу философа? Сколько у них было детей и каковы были их имена? Без всякой надежды исчерпывающим образом разобраться в этом сложнейшем вопросе приведем важнейшие имеющиеся данные.

«У Пифагора была жена по имени Феано, дочь Бронтина Кротонского (а другие говорят, что Бронтину она была женой, а Пифагору ученицей), и была дочь по имени Дамо… Дочери своей Дамо он доверил свои записки лишь с наказом никому не давать их из дому… Был у них также сын Телавг, который стал преемником отца и (по некоторым сведениям) учителем Эмпедокла… Телавг, говорят, не оставил сочинений, а мать его Феано оставила» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 42—43).

Перед нами вырисовывается прямо-таки идиллическая картина целого «философского семейства»: и муж — философ, и жена — философ, и сын — философ, а дочь, по крайней мере, хранительница отцовских сочинений. Но всё это, как говорится, слишком красиво, чтобы быть истиной. К тому же мы видим, что даже у самого автора процитированного свидетельства нет ясности решительно ни в чем. Являлась ли все-таки Феано супругой Пифагора или не супругой, а просто ученицей? И кем она приходилась Бронтину (последний был одним из первых и самых верных пифагорейцев)? Полная путаница. Да и Дамо не могла хранить никаких сочинений Пифагора, поскольку Пифагор ничего не писал (об этом речь еще пойдет ниже).

Начинаем сравнивать со свидетельством Диогена Лаэртского свидетельства других античных писателей по тому же вопросу — и путаница усугубляется.

«Дурид Самосский… добавляет, что у Пифагора был сын Аримнест, наставник Демокрита… А другие пишут, что от критянки Феано, дочери Пифанакта, у Пифагора были сын Телавг и дочь Мия; иные упоминают и дочь Аригноту, от которой даже сохранились пифагорейские сочинения. И Тимей рассказывает, что дочь Пифагора в девичестве была в Кротоне первой в хороводе девиц, а в замужестве — первой в хороводе замужних…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 3). Дурид и Тимей, на которых здесь имеются ссылки, — историки 111 века до н. э., второй из них имеет репутацию довольно надежного источника.

Как видим, с предыдущим сообщением схожего мало. Пожалуй, только относительно Телавга разногласий нет. А вот в связи с Феано они уже появляются. Названо совершенно иное имя ее отца, а, кроме того, она объявлена не кротонкой, а критянкой. Но это, кстати, могло быть и ошибкой переписчика, поскольку в звучании и написании названий города Кротона и острова Крита действительно есть нечто общее.

Далее Порфирием не упоминается дочь Пифагора Дамо, фигурировавшая у Диогена Лаэртского, зато появляются две другие дочери — Мия и Аригнота. Да еще сын Аримнест, который якобы был учителем знаменитого атомиста Демокрита. Последнее крайне маловероятно и по хронологическим соображениям, и по географическим (Демокрит жил и учил совсем в другом регионе греческого мира), и по содержательным (последовательный материализм Демокрита нисколько не похож на идеалистическое учение пифагореизма). Что же касается двух дочерей — тут перед нами, очевидно, опять неточность. Мы видели, что Тимей — а он, повторим, писатель авторитетный — говорит о дочери Пифагора в единственном числе. А это скорее согласуется с данными Диогена Лаэртского.

«…Пифагор написал о богах книгу, которую назвал "Священным словом"… хотя и неизвестно, принадлежит ли действительно это сочинение Пифагору, как утверждает большинство, или оно написано Телавгом, как говорят некоторые авторитетные и наиболее заслуживающие доверия пифагорейцы, ссылаясь на записки дочери Пифагора Дамо, сестры Телавга, оставленные ей самим Пифагором и переданные, говорят, после ее смерти Витале, дочери Дамо, и вошедшему в зрелый возраст Телавгу, сыну Пифагора, мужу Виталы. Ибо ясно, что, будучи в момент смерти Пифагора еще юношей, он оставался при матери Феано» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 28. 146).

Если «продраться» через чрезвычайно усложненный синтаксис этого отрывка, вырисовывается следующая картина. Супругу Пифагора звали Феано. У них родились дочь Дамо и сын Телавг, причем последний был возрастом моложе сестры. В свою очередь, у Дамо тоже была дочь, по имени Витала; на ней женился Телавг. Получается, он взял в жены собственную племянницу? Что ж, подобные браки в Древней Греции считались вполне допустимыми, а в аристократической среде они были даже достаточно широко распространены. Например, родители великого Платона тоже приходились друг другу дядей и племянницей.

Старшинство Дамо, Пифагоровой дочери, видно и из того обстоятельства (упоминаемого Ямвлихом так же, как и Диогеном Лаэртским), что свои «записки» философ будто бы оставил именно ей. Что имеется в виду под этими «записками» — судить сложно. Но какие-то письменные материалы (так сказать, «личный архив») после него в любом случае должны были остаться! Ведь невозможно же предположить, будто Пифагор — один из образованнейших представителей своей эпохи — был человеком неграмотным и никогда ничего ни по какому поводу не писал!

Фактически речь идет о том, что хранительницей неких своих записей — это настойчиво повторяют источники — Пифагор назначил все-таки дочь. Почему ее? Вопрос решается просто, если мыслить категориями нашего собственного времени, когда мужчины и женщины признаны равноправными, по крайней мере в теории. В Греции же всё было радикально иначе. Эллинское общество являлось сугубо «маскулинным», как выражаются тендерные историки. Иначе говоря, полностью проникнутым мужским духом. Женщины в полисах занимали чрезвычайно приниженное положение. Они были лишены прав гражданских, политических, имущественных (то есть не могли даже иметь что-либо в собственности) и любых других. Согласно нормам закона, женщине нельзя было что-то завещать.

Тем не менее «архив» Пифагора оказывается в руках Дамо, дочери. Если всей этой информации можно придавать хоть какое-то значение, то получиться так могло единственно только в том случае, если сын Телавг был тогда уж очень мал.

Немножко смущает в свидетельстве Ямвлиха еще вот что: имя дочери Дамо, внучки Пифагора, — Витала. По звучанию оно явно не греческое. Но в то же время чрезвычайно созвучное названию той страны, в которую переселился греческий мыслитель и которая принесла ему славу. Есть устойчивое предание о том, что в самой глубокой древности Италия именовалась «Виталией».

У того же Ямвлиха, автора крайне эклектичного, есть еще и такой пассаж: «…Преемником Пифагора (в смысле — преемником в качестве главы пифагорейской школы. — И. С.) был Аристей, сын Дамофонта, кротонец, современник Пифагора… Аристей удостоился не только руководства школой, но и брака с Феано… После Аристея школой руководил Мнемарх, сын Пифагора» (Ямвлих. 36. 265).

Об Аристее (чье имя парадоксальным образом совпадает с именем известного «путешественника к гипербореям», о котором говорилось выше) умолчим. Будто бы он перенял у Пифагора не только школу, но и жену… В принципе, для греков даже и это не является невозможным. Но большее внимание приходится обратить на имя упомянутого тут еще одного сына Пифагора — Мнемарха.

Нужно пояснить, что у греков было принято старшего в семье сына (или, по крайней мере, хоть одного из сыновей) назвать в честь деда по отцовской линии. Правило это прослеживается с завидным постоянством, из века в век, из полиса в полис. Ямвлих регулярно называет отца Пифагора Мнемархом (хотя, как разъяснялось выше, более правильный вариант — Мнесарх). Так же он называет и этого (мнимого?) сына философа. Соответственно, приходится опять поправить «Мнемарх» на «Мнесарх».

Так был ли у Пифагора отпрыск с таким именем? Вполне мог и быть; таким образом философ соблюл бы старинный обычай, относящийся к наречению детей. Но если Мнесарх — младший и являлся исторической личностью, то о нем ничего не известно. Ибо доверять Ямвлиху в том, что он якобы после смерти отца сам какое-то время возглавлял пифагорейцев, конечно, не приходится. Это явная фантазия.

Итак, какой же итог можно подвести нашему экскурсу о «родных и близких» Пифагора? Какие элементы предания можно считать наиболее достоверными? Нам представляется, что следующие. Во-первых, можно, пожалуй, с немалой долей уверенности утверждать, что супругой Пифагора действительно была Феано. Правда, философствовала ли она (в таком случае она оказалась бы первой в Греции и в мире женщиной-философом) и писала ли труды — это вопрос отдельный.

Далее, похоже, что у философа были одна дочь (и, скорее всего, звали ее все-таки Дамо) и как минимум один сын — Телавг. Кстати, среди фрагментов философа и поэта Эмпедокла есть стихотворная строчка, гласящая буквально следующее:

Казалось бы, это свидетельство должно всё решать. Ведь сицилиец Эмпедокл довольно близок к Пифагору по датам жизни. Он лично был знаком если не с самим самосским мудрецом, то, во всяком случае, с его младшими современниками, людьми, общавшимися с Пифагором непосредственно. Да и сам являлся в некоторых своих взглядах пифагорейцем. Уж кому, как не ему, было точно знать, как звали жену и сына нашего героя? Но вот беда: этот фрагмент Эмпедокла признаётся неаутентичным, подложным. А стало быть, опираться на него для каких-либо реконструкций не представляется возможным.

В общем, завершая рассмотрение этого вопроса о «делах семейных» нашего героя, приходится в конечном счете солидаризироваться с неутешительным, скептическим суждением современного исследователя: «Оценить, насколько достоверны хотя бы имена его родственников, практически невозможно».