Софье Васильевне было лет двенадцать, когда Иосиф Игнатьевич начал знакомить ее с историей Польши. Беседы протекали в библиотеке — большой комнате с темными занавесями и темными обоями, с высокими книжными шкафами вдоль стен и огромным камином, где пылал яркий огонь, отражаясь в стеклянных дверцах шкафов. Соня забиралась в большое кресло и, ускользнув от бдительной гувернантки, слушала рассказы учителя о героическом прошлом Польши, о ее великих сынах. Поговорив о былом, он рассказывал и о новых несчастьях своей родины, о мужестве и геройстве, которые проявляли юноши и мальчики во время восстания 1830 года.

«В детстве я не мечтала так горячо ни о чем, как о том, чтобы принять участие в каком-нибудь польском восстании», — писала Софья Васильевна спустя много лет.

Малевич никогда не брал с Сони слова молчать об этих рассказах, но она инстинктивно понимала, что не следует никому о них говорить. Девочка попросила учителя научить ее польскому языку и смогла читать и «Дзяды» поэта-демократа Адама Мицкевича, и романтические стихи Юлия Словацкого, писавшего, что «без духа простого народа мертва человечества грудь», и «Небожественную комедию» Зигмунда Красинского, в которой поэт-аристократ устами вождя повстанцев Панкратия разоблачает подлость крупного шляхетства.

Стихи будили в душе девочки протест против несправедливости, против насилия, а вскоре ей представился случай выразить симпатию к полякам на деле.

В январе 1863 года, после царского указа об экстренном рекрутском наборе, преследовавшем цель изъять революционные элементы Польши, в том числе и городскую молодежь, вспыхнуло восстание.

Польские события не могли не задеть семью Крюковских; Палибино находилось на границе Литвы. В доме составились две враждебные партии: русская и польская. Против поляков была настроена гувернантка мисс Смит, преклонявшаяся перед царем — «освободителем рабов». В польской партии был Малевич. Между ним и гувернанткой велась тайная непримиримая борьба. Иосиф Игнатьевич был очень осторожен, тщательно выбирал слова, никогда не позволял себе оскорбить русских. Оставаясь же с Соней наедине, начинал как бы случайно говорить с ней о Польше. Елизавета Федоровна держалась нейтралитета, Василий Васильевич из благоразумия не высказывал своих взглядов и запрещал вести разговоры на эту тему при детях.

Но избежать этих разговоров было невозможно. Толковали о поляках даже в петербургских светских гостиных. В доме военного министра Д. А. Милютина, с семьей которого были дружны Крюковские, Соня впервые узнала подробно историю близкого друга Чернышевского, одного из деятелей тайного общества «Земля и воля», Зигмунда Сераковского, которого Чернышевский описал в романе «Пролог» под именем Соколовского.

К началу польского восстания Зигмунд Сераковский был на верху своей славы: сам царь одобрил его проект реформы военного кодекса и лично поздравил. Перед молодым полковником открывалась блестящая карьера. Но когда началось восстание, он пренебрег всеми почестями, выпавшими на его долю, и вручил военному министру прошение об отставке.

— Польша требует своих сынов, — объяснил он министру свой поступок. — Через несколько недель вы подпишете мой смертный приговор, но вы не перестанете уважать меня.

Сераковский предугадал свою участь, хотя не суд приговорил его к смерти. Генерал Ганецкий захватил в плен тяжело раненного вождя повстанцев в Литве, а заклейменный позорной кличкой «вешателя» Муравьев приказал повесить его. Умирающего Сераковского доставили к эшафоту на носилках.

Эта история стала любимой темой разговоров Сони, а каждый поляк-повстанец — ее героем.

Среди соседей Крюковских был молодой помещик пан Буйницкий — богатый, красивый, всегда готовый рисковать жизнью. До восстания он часто бывал в Палибине, и среди помещиц ходили слухи, что это жених Анюты.

Польское восстание положило конец знакомству. Буйницкий почти прекратил посещения Палибина. Единственный человек, с которым он сохранял прежнюю дружбу, был Малевич. Из-за него он и приезжал изредка к Крюковским. В присутствии других они почти не разговаривали, а оставаясь одни, беседовали о том, что было близко сердцу.

Соня однажды присутствовала при такой беседе, которая велась на польском языке, и поняла все. Буйницкий многозначительно указал Малевичу на девочку, но учитель ответил:

— О, мы спокойно можем говорить в присутствии Сони. Я ручаюсь за нее, как за самого себя.

Пан Буйницкий повернулся к ней, серьезно, как взрослой, протянул руку и сказал:

— Я рад, что нашел сестру.

Однажды при встрече Соня заметила, что пан Буйницкий необычайно рассеян. Когда встали из-за стола, Соня почувствовала, что ее друг ищет предлога поговорить с ней. Предлога не находилось. Гувернантка уже приготовилась уйти из гостиной и, как обычно, взять Соню с собой. Тогда пан Буйницкий сказал, что он хотел бы найти какие-то цифры в ее энциклопедическом словаре, и пошел за мисс Смит в классную комнату. Он сел в кресло, долго листал словарь, разговаривал с Маргаритой Францевной, не торопился уходить.

— Ах, какой красивый альбом! — вдруг воскликнул Буйницкий. — Так вы, барышня, рисуете?

Соня действительно увлекалась рисованием, и отец подарил ей дорогой альбом.

Пан Буйницкий полюбовался красивым переплетом, сделал несколько замечаний о Сониных рисунках, затем взял карандаш и, оживленно болтая с гувернанткой, что-то быстро написал на листочке, затем захлопнул альбом и отодвинул от себя.

Мисс Смит ничего не заметила. Пан Буйницкий встал, прощаясь с Соней, дольше обычного удержал ее руку в своей. В его глазах она заметила какой-то особенный блеск. Как только девочка осталась одна в комнате, она схватила альбом и нашла там стихи, написанные по-польски:

«Дитя, если я тебя больше никогда не увижу, я навсегда сохраню о тебе светлую память. Как бы я был счастлив, если бы мне удалось увидеть расцвет того бутона, который уже готов раскрыться! Но судьба не дарит мне этого счастья, и на прощанье я могу лишь преклониться перед его красотой».

Что значили эти стихи?

Через несколько дней донесся слух: пан Буйницкий уехал. В те дни это означало только одно — он отправился «до лясу», то есть в лес, к повстанцам. С тех пор Соня больше никогда его не видела. Родных у него не было, разыскивать его было некому.

Пан Буйницкий стал для нее героем-мучеником, борцом за свободу родины. Каждый вечер она открывала альбом, целовала страницу со стихами и прятала свою реликвию под подушку. Девочка не верила догадкам, что пан Буйницкий погиб в сражении; она была убеждена: он — в рудниках Сибири.

«И одному богу известно, — писала потом Софья Васильевна, — какие детские, глупые планы я строила каждый вечер. Как только я вырасту, думала я, я поеду в Сибирь, найду его там и освобожу. Лишь бы мне скорее вырасти».

Отец оставлял вечером газеты на столе в столовой через три комнаты от Сониной спальни. Ночью, едва только гувернантка засыпала, девочка выскальзывала из своей постели, бежала за газетой и читала ее при свете лампадки. Она горько плакала, узнавая о поражениях восставших.

Слушая рассказы о несправедливостях русской администрации, она не могла понять, каким образом взрослые, сильные люди терпят такое насилие. «На их месте я лучше бы умерла», — думала она с тем презрением к смерти, которое проявляешь в тринадцать лет.

Пятое сентября — именины Елизаветы Федоровны — в семье Крюковских праздновали очень пышно; гостей съезжалось много — с детьми, слугами.

К этому дню откармливали телят, поросят, птицу; устраивали спальни во всех комнатах, приспосабливали для постелей диваны, стулья, а то и просто соломенные тюфяки на полу. Но, кроме этих забот, были и другие: каждый год надо было придумывать что-нибудь «духовного свойства» — фейерверк, живые картины или чаще всего любительские спектакли.

Переселившись в деревню, Василий Васильевич и Елизавета Федоровна как столичные жители желали оказывать культурное влияние на соседей — деревенских помещиков.

С их переездом в Палибино действительно прежние деревенские грубые забавы, тяжелые обеды, карты и пляски уступили место более утонченным развлечениям. Но в 1864 году было трудно что-нибудь придумать. Польское восстание только недавно подавили; не находилось ни одной семьи, где не оплакивали бы близких, погибших в сражениях. Страх и отчаяние царили в этих семьях, но обнаружить их опасались, чтобы не вызвать обвинения в «преступных симпатиях».

Василия Васильевича в это время избрали губернским предводителем дворянства. Не приехать поздравить его жену поляки-соседи не осмеливались. Его положение тоже было далеко не спокойным: он не желал относиться к действиям правительства с трусливой покорностью и защищал интересы своих выборщиков.

Между тем Муравьев-вешатель, назначенный генерал-губернатором Литвы, в состав которой входила и Витебская губерния, был облечен безграничной властью. Первое, что он сделал, — уволил всех гражданских администраторов и заменил их военными. Любой из этих чинов получал полномочия располагать жизнью, свободой и имуществом подвластных ему жителей.

Новые военные начальники не отличались высокими моральными качествами. Русское общество было настолько настроено против Муравьева, что уважающий себя человек не желал служить под его началом. «Прислужники Муравьева» и «палачи» были почти равнозначащими понятиями.

В среде военных не считали достойным для офицера участвовать в подавлении восстания. Даже среди высших офицеров гвардии, когда ей приказано было отправиться в Польшу, многие потребовали отставки и навсегда испортили свою карьеру. Некоторые, хотя и принимали участие в подавлении восстания с оружием в руках, не пожелали выполнять роль палачей в мирное время. Муравьеву приходилось искать помощников среди людей, способных на все. В Витебскую губернию он назначил полковника, которого Софья Васильевна описала в «Воспоминаниях о польском восстании» под фамилией Яковлева.

За короткое время Яковлев сумел заслужить всеобщую ненависть.

Василий Васильевич находился с ним в чисто официальных отношениях и очень искусно избегал необходимости видеть его у себя дома. Но перед 5 сентября полковник сообщил, что он сочтет за большую честь и удовольствие принести свои поздравления жене предводителя дворянства.

Елизавета Федоровна, хотя и не интересовалась политикой и во время восстания не держалась ни стороны русских, ни стороны поляков, все же начала громко возмущаться. Прямая и сердечная, она не мирилась с жестокостью и деспотизмом, ей претило принимать в своем доме таких лиц, как Яковлев. Василию Васильевичу стоило больших усилий убедить жену, что это безумие — отказать Яковлеву. После долгих дебатов, которые велись при детях, Елизавета Федоровна, наконец, уступила и обещала мужу быть вежливой с мерзким гостем.

Не смирилась только Соня! Вечером, накануне праздника, она долго не могла уснуть. Яковлев даже не подозревал, какие кровавые замыслы роились в голове девочки. «Завтра, как только он сядет за стол, — думала она, — я возьму большой нож, воткну ему в сердце и крикну: «Это за Польшу!»

На следующий день полковник Яковлев явился одним из первых. Высокий, крепкий, лет сорока, неотесанный с виду, но весьма самодовольный, он никогда раньше не был принят в светских кругах.

Завтрак начался довольно мрачно. За столом собрались старики и женщины из польских семей; молодые люди были убиты или скрылись. Гости пытались шутить, но это им плохо удавалось. Яковлев, сидя рядом с Елизаветой Федоровной, сначала несколько стеснялся. Но, изрядно выпив, вскоре пришел в веселое настроение, стал рассказывать казарменные анекдоты, острить. А к концу завтрака дошел до такой наглости, что произнес речь, в которой приглашал поляков осушить чашу за здоровье «нашего любимого государя».

Хозяйка не знала, чем занять гостей, когда в гостиной появились девочки соседних помещиков. Их немедленно окружили, спросили, умеют ли они петь и танцевать. Одна из маменек заговорила о талантах своих детей. Сонина гувернантка тоже не пожелала отставать и распорядилась:

— Принеси альбом, который тебе подарил папа, и покажи свои рисунки!

Как, всем этим людям, может быть даже Яковлеву, показать драгоценный альбом со стихами пана Буйницкого?! Но ослушаться гувернантки Соня не посмела; убить полковника Яковлева в воображении было куда легче, чем не подчиниться мисс Смит. Соня принесла альбом. Он пошел по рукам и оказался у полковника.

— Я хочу оставить вам маленькое воспоминание, дорогое дитя, — сказал он с улыбкой, достал из кармана карандаш и начал что-то чертить.

Девочка оторопела, даже не могла произнести ни слова. Отойдя в сторону и молча глотая слезы, она следила за движением красной волосатой руки Яковлева, осквернявшего ее альбом.

Ничего не подозревая, довольный собой, Яковлев обратился к Соне:

— Подойдите, милочка, и посмотрите, что я вам нарисовал.

Еще не зная, что она сделает, Соня направилась к нему. Но только увидела в руках Яковлева страницу с хижиной, любящей парой и двумя сердцами, пронзенными стрелой, как в ярости выхватила альбом из рук полковника, выдернула листок с ненавистным рисунком, разорвала его на мелкие кусочки и бросила на пол, крикнув: «Voila!»

Что было потом, она не помнила. Голова закружилась, в ушах зашумело, в глазах замелькали желтые пятна. Гувернантка, схватив за руку, потащила Соню из гостиной и заперла в детской. Но польские дамы украдкой приходили ее навещать и приносили лакомства с обеда. Отец же счел не лишним предложить Яковлеву партию в карты и дал ему выиграть несколько сот рублей…