Ковалевская проводила целые дни за письменным столом. Лекции, этот «частный курс», должны быть блестящими, должны показать, способна ли женщина к профессорской деятельности.

Записались на ее курс девятнадцать человек — все, кто изучал высшую математику. Софья Васильевна очень боялась страшной минуты — первого своего выступления под испытующими взглядами незнакомых людей. Она и теперь, как в детстве, невероятным напряжением сил преодолевала застенчивость. А кроме этого, ей предстояло встретить еще и неприкрытое недоброжелательство.

Когда в Стокгольме официально объявили о лекциях Ковалевской и студенты «ортодоксального» Упсальского университета вывесили это объявление в своем союзе, оно вызвало взрыв негодования профессоров. Одно заседание Совета университета, длившееся целый вечер, было полностью посвящено очернению женщины-профессора. Маститые ученые отрицали ее научные заслуги, намекали на самые чудовищные по нелепости причины ее приезда в Швецию — словом, проявили столько огня и темперамента, каких Ковалевская и не предполагала у хладнокровных северян.

Сами по себе такие страсти не имели бы значения, но некоторые упсальские профессора пользовались большим влиянием в «высших сферах», от которых зависело материальное положение и нового университета и преподавателей. Говорили, что король, на первых порах покровительствовавший Стокгольмскому университету, убедился уже, что этот рассадник науки способен стать центром вольнодумства и радикальных стремлений. Вряд ли репутация «нигилистки» способна была содействовать успеху замыслов Ковалевской! Да и немногие почтенные мужи науки мирились с вторжением женщины-профессора в «не женскую область».

Даже французский физик Габриэль Липпман, очень расположенный к Софье Васильевне и горячо одобрявший Стокгольмский университет за приглашение Ковалевской, не удержался и с убийственным простодушием заметил: «Франция в этом отношении менее передовая; идея дать кафедру женщине потрясла бы нас всех».

Правда, труды ученой-женщины привлекали внимание независимо от пола автора. Глава французских математиков Шарль Эрмит в весьма любезных выражениях просил Ковалевскую прислать журналу «Comptes rendus» статью о преломлении света, ввиду большого значения полученных ею результатов для геометров Франции, занимавшихся теорией упругости.

«Вопросы, касающиеся распространения света в кристаллической среде, — писал он, — представляют чрезвычайный интерес для физики, математики и для философий естествознания. Изложение результатов, полученных первоначально Ламэ, а затем полученных вами из применения метода г-на Вейерштрасса, сделано вами, мадам, с такой ясностью и точностью, что я не сомневаюсь, что ваша заметка вызовет громадный интерес в мире математиков и физиков. Она будет напечатана с соблюдением всех ваших пожеланий с таким заголовком: «О распространении света в кристаллической среде», заметка госпожи Ковалевской, представленная господином Эрмитом».

Кроме того, Эрмит желал в специальном докладе ознакомить с этим трудом Французскую академию.

Немецкий математик Кронекер обратился с такой же просьбой: он хотел напечатать эту статью в своем журнале.

Что ж, русская ученая перестала быть «любопытным случаем». Первые труды поставили ее в ряд крупнейших математиков. Теперь осталось лишь завоевать право на кафедру! Софья Васильевна готовилась к лекциям до изнеможения.

У нее недоставало времени на занятия, и она спала не более четырех-пяти часов в сутки, совершенно отрешившись от жизни.

— Представьте себе машину, рассуждающую, считающую и выжидающую, — говорила Софья Васильевна, — и у вас будет мой верный портрет в настоящую минуту. Впрочем, я провела значительную часть моей жизни в подобном настроении и привыкла к нему. Несмотря на все, я верю в прекрасный сверкающий закат солнца в будущем. А разве есть в божьем мире что-либо красивее чудного заката солнца?!

Кто знает, может быть, лет через пять, когда она упрочит свое положение профессора, не одна женщина в состоянии будет заменить ее на кафедре, а сама она… О, тогда она отдастся иным стремлениям!

Наступило 30 января 1884 года. Софья Васильевна поднялась рано, тщательно оделась, собрала записи к первой лекции о теории уравнений в частных производных и стала в лихорадочном волнении ждать Миттаг-Леффлера. Сегодня должна была решиться ее судьба: быть или не быть профессором.

Швед появился, быстрый, веселый, с румяным от мороза лицом, и удивленно посмотрел на Ковалевскую.

— О, вы так бледны, коллега? А я и не подозревал, что вы можете чего-нибудь бояться, кроме… кошек. Прошу вас, успокойтесь. Вы должны предстать перед слушателями и гостями в полном блеске своей учености и самообладания.

Ковалевская не отозвалась на шутку товарища, и они молча вышли на улицу. В мглистом свете раннего утра город вставал, как живописная декорация. Над островерхими крышами, над каменными громадами дворцов, над темными вершинами сосен и елей беззвучно вихрился мелкий сухой снег и оседал, как хрустальная пыль.

Миттаг-Леффлер, словно не замечая волнения своей спутницы, рассказывал ей о путешествии сестры, которой Ковалевская дала рекомендательные письма к французам и англичанам.

— Анна-Шарлотта при вашем любезном посредстве, — смеялся профессор, — совсем превратилась в восторженную социалистку! Впрочем, я нахожу, что это очень хорошо для нее: социалистические идеи не вредят ее литературной деятельности, как не вредят занятиям наукой моего нового товарища. Не так ли?

Углубленная в свои мысли, Софья Васильевна молчала и встрепенулась, только когда увидела трехэтажное здание университета. Скользнув в раскрывшуюся перед ней дверь, она взбежала по лестнице на галерею, расположенную над огромным — во всю высоту здания — залом под стеклянной крышей и остановилась, смущенно оглядываясь на Миттаг-Леффлера.

— Опять забыла, куда идти, — растерянно прошептала она.

Точно такая же галерея тянулась и по другую сторону зала. Множество дверей — с вешалками у каждой из них — вело из галерей в аудитории и лаборатории.

Которая же вводит в ту аудиторию, где ждут Ковалевскую студенты, трудно угадать.

— Пожалуйте сюда, — подчеркнуто серьезно произнес Миттаг-Леффлер, помог Софье Васильевне снять шубку и открыл дверь.

В небольшой комнате, где стояли простые трехногие столики и табуреты для слушателей, стол со стулом и черная доска для лектора, все места были уже заняты.

Кроме записавшихся студентов-математиков, пришли любопытствующие молодые люди с других факультетов и почти все профессора.

Ковалевская сдержанно поздоровалась с присутствующими, положила на стол свой портфель, подошла к доске, взяла мел в руку и посмотрела на собравшихся.

Все взоры были прикованы к маленькой женщине в черном бархатном платье без украшений. Бледная, с широко открытыми глазами, Софья Васильевна казалась спокойной, уверенной, но сама с ужасом думала: вот-вот произойдет катастрофа, или подкосившиеся ноги не удержат, и она упадет, или онемевший язык так и не шевельнется…

Прошла вечность или мгновение? Никто не заметил, каких нечеловеческих усилий стоило этой застенчивой, не переносившей большого общества женщине преодолеть страх, заставить себя заговорить.

— Господа, среди всех наук, открывающих человечеству путь к познанию законов природы, самая могущественная, самая великая наука — математика, — просто и задушевно прозвучал мягкий низкий голос.

Два часа длилась лекция, но никто не почувствовал утомления. С точностью, ясностью и поэтической теплотой излагала Ковалевская трудный вопрос. Слышалось только постукивание мела по доске да шорох бумаги под руками студентов, записывавших слова лектора.

— Сегодня понедельник. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы следующее занятие провести в среду, первого февраля, — сказала Софья Васильевна, закончив лекцию.

Профессора устремились к ней, жали ей руку, шумно благодарили и поздравляли с блестящим началом.

— Вы удивительно спокойно держались для первого раза, — отмечали они и недоверчиво покачивали головами, когда Ковалевская откровенно призналась, что, напротив, она была крайне взволнована и даже опасалась, сумеет ли произнести хоть слово.

— Мое волнение понятно: эта лекция не просто первая лекция, но и великий день в моей жизни. Я так благодарна Швеции за отсутствие свойственных многим странам предрассудков в отношении женщин, — с признательностью говорила она. Но вечером в своем календарике — записной книжке отметила:

«Прочитала сегодня первую лекцию. Не знаю, хорошо ли, дурно ли, но знаю, что очень было трудно возвращаться домой и чувствовать себя такою одинокой на белом свете, в такие минуты это особенно сильно чувствуется. «Encore une étape de la vie derrière moi». (Еще один этап жизни позади меня.)

Курс, прочитанный Ковалевской на немецком языке, носил частный характер, но он доставил ей отличную репутацию. После окончания весеннего семестра студенты подарили своему необыкновенному приват-доценту фотографический снимок группы и приветствовали Софью Васильевну восторженной речью. А несколько почтенных лиц взяли на себя обязательство вносить по 500 крон и собрать четыре тысячи в год на жалованье для нее, лишь бы русскую ученую утвердили штатным профессором университета.

Свершилось то, во имя чего была отдана вся молодость. Ее поздравляли, даже превозносили. Не было слышно только одного, очень нужного, очень дорогого голоса — голоса родины. А без него даже такое долгожданное счастье не обладало окрыляющей полнотой, оставляло вкус горечи.

Снова, как всегда, то, что дала действительность, не походило на созданные воображением картины. Софье Васильевне казалось, что результат бледен, жалок и не стоил мучительной борьбы…