В первых числах февраля 1889 года Софья Васильевна спешно покинула Париж, даже не простившись с друзьями: Ковалевский попросил свою приятельницу пожить на юге Франции, где ей никогда не случалось бывать.

Ницца после дождливого Парижа показалась райским уголком на неприютной планете. В лучах весеннего солнца сверкало синее Средиземное море, сверкало синее безоблачное небо, переливались нежными красками розы, одуряюще пахло цветами, лимонами и апельсинами. Пальмы, которые Ковалевская видела только в кадках в ресторанах, здесь росли на улицах, высоко поднимая свои сквозные веера, будто вырезанные из темно-зеленой плотной бумаги. Ковалевский встретил гостью на вокзале и отвез ее в отель.

— Начинается масленица, — сказал Максим Максимович, — а с нею знаменитые карнавалы. Забудьте о математике, о сухих отвлеченных формулах — отдыхайте. Я не знаю на земле лучшего места для спокойной созерцательной жизни и превосходных прогулок.

Они вышли на балкон, и Софья Васильевна всплеснула руками. Перед ней простирались, мягко вздымаясь, как океанские волны, заросшие садами холмы со светлыми зданиями вилл и отелей, тянулись плантации цветов, оливковые, апельсиновые, лимонные рощи.

— Мы непременно пойдем и в эти долины и в горы. Как давно я не ходила по траве! — говорила Ковалевская, не отрывая взгляда от зелени.

Никогда еще она так не веселилась, так беспечно не отдавалась радостям бездумного существования. В дни карнавала Ковалевский приезжал в Ниццу с гостившими в Болье, где находилась его вилла «Батава», русскими приятелями — профессорами Чупровым и Иванюковым, — в домино и полумасках, с мешками, наполненными конфетти, с совочками для них и с корзинами цветов. Они усаживались на балконе отеля и любовались карнавальным шествием.

Улицы заполнялись толпами пестро одетых людей, прикрывших сетками лица, хохочущих, поющих, танцующих под звуки музыки, осыпающих друг друга конфетти, — пылящими известковыми горошинами, или — в день битвы цветов — тугими букетиками.

В дни битвы цветов Ковалевский возил своих друзей в экипаже по набережной. Двигаясь навстречу один другому, экипажи катились двумя бесконечными потоками. От аромата цветов, которые украшали лошадей, сбрую, колеса и дверцы колясок и сыпались непрекращающимся пьянящим дождем, кружилась голова, как от вина. Веселый азарт, с каким вели цветочную баталию оживленные мужчины и женщины, заражал, и Софья Васильевна с озорством парижского гамэна целилась в самых красивых декольтированных дам, в лоснящиеся цилиндры их кавалеров, забавляя своих спутников детской непосредственностью.

В последний день масленицы, когда на большой площади сжигали начиненную несколькими тысячами ракет фигуру «карнавала» и устраивали пышный фейерверк, Софья Васильевна, как продавщица из какого-нибудь парижского магазина, отплясывала полку на мостовой.

— Наверное, сейчас дух цыганки, которая была в числе моих предков, побеждает влияние немецкой благовоспитанной крови, дарованной мне матерью, — шутила Ковалевская. — Много раз в жизни я собиралась совершить какое-нибудь безумство, но это не удавалось мне никогда! Я так страшно, так неисправимо рассудительна! В минуты, когда я именно хотела совершить безумную выходку, я сама замечала, что собиралась только сыграть роль сумасброда и ничего больше.

После карнавала Максим Ковалевский пригласил Софью Васильевну в Болье, где жила целая колония русских, заполняя местный отель. В этом отеле поселилась и Софья Васильевна.

Вилла Ковалевского «Батава» приютилась на гребне узкой, вдающейся в море косы, утопая в зелени лимонных и апельсиновых деревьев, пышных цветов. В темные южные ночи земля и небо сливались, невозможно было отличить свет звезд от света фонарей. Софье Васильевне порой казалось, что она заключена в огромный стеклянный шар, повисший в космических просторах.

Она была счастлива, слыша постоянно русскую речь. Минутах в двадцати от Болье, в Виллафранш, находилась устроенная киевским профессором Коротневым зоологическая станция, где всегда работало несколько ученых. Сюда приезжал Александр Онуфриевич Ковалевский, а в Ниццу — русские литераторы, художники, профессора. Все они считали приятным долгом нанести визит Максиму Максимовичу, и Ковалевская часто встречалась с соотечественниками.

По утрам Софья Васильевна с неизъяснимой радостью выходила в сад, окружавший отель, сорвать к чаю лимон с дерева; днем бродила по холмам, не переставая удивляться чистейшей синеве неба и моря. Вечерами у Ковалевского собиралась вся «русская колония» для задушевных бесед.

Как-то в один из таких вечеров Софья Васильевна рассказала несколько эпизодов из своего детства. Она так живо описала барский быт начала шестидесятых годов, что слушатели единодушно стали просить ее непременно записать эти воспоминания и издать их.

— Вряд ли кто другой сумеет с такими выразительными деталями воскресить последние годы «дворянских гнезд», как это сделали вы! — высказал одобрение и Максим Ковалевский, который прежде, когда заходила речь о том, не заняться ли ученой женщине литературной деятельностью, позволившей бы жить в России, откровенно выражал сомнение в ее писательских способностях.

— Вы обладаете слишком трезвым умом, слишком синтетическим направлением мысли, — говорил он. — У вас вообще нет тех свойств, которые так счастливо выступают у Тургенева, Толстого, Чехова: способности совершенно отрешиться от самого себя, войти в плоть и кровь изображаемого лица, полюбить его, смотреть на мир его глазами и говорить его языком. В ваших произведениях каждый герой — это вы сами с вашим строем мыслей, с вашей манерой говорить… Так мне кажется…

Такое мнение сложилось у него, когда он наблюдал, как работает Софья Васильевна. Очень часто в каникулярное время она неделями занималась математикой, отказываясь от прогулок, театра и музыки, ничего так не желая, как одиночества. И лишь когда наступало утомление, она стремилась к легкому чтению, развлечениям и литературным попыткам.

Находясь в Болье, Софья Васильевна хотя и чувствовала, что она исцеляется от изнеможения, к которому привела работа над задачей о вращении, но новые исследования, становясь все яснее, были еще ей не по силам. Она с готовностью ухватилась за предложение русских друзей и немедленно засела за работу.

За три недели Ковалевская сумела описать события своего детства, жизнь в Палибине, искания сестры, встречу с Достоевским, эпизод из польского восстания. Каждую главу она прочитывала своим товарищам, слушала их советы, замечания и вносила поправки.

Отдых, о каком она прежде могла только мечтать, к сожалению, кончился. Ковалевского вызвали в Россию неотложные дела, связанные с продажей его имения на Украине. Софье Васильевне не хотелось оставаться в Болье одной. Она окрепла в благодатном климате Средиземноморского побережья, и ее снова властно позвала к себе математика.

В Париж Ковалевская вернулась «окончательно благоразумной». Ее не мучили больше раздумья об отношениях с Максимом. Если ей в пору усталости и казалось, что она испытывает к блестящему человеку нечто более нежное, чем дружбу, теперь, при ясном сознании, она способна была видеть истинный характер их отношений.

Их тянуло друг к другу, как людей, равных по силе интеллекта, одиноких изгнанников, тоскующих по родному языку, по родине. Его изумляла необыкновенная одаренность Софьи Васильевны, ясный ум, доброта. Он преклонялся перед незаурядным человеком. Но он хотел иметь своей женой женщину, а не ученого. А Ковалевская в требованиях к любви опередила свой век, пожелала получить то, чего не мог дать ей мужчина того времени, еще не научившийся смотреть на женщину как на равного ему товарища.

В апреле, поздравляя Анну-Шарлотту, которая обручилась с итальянским математиком Дель Пеццо, Ковалевская написала, напоминая о совместной работе над пьесой «Борьба за счастье»: «Нам уж на роду было, по-видимому, написано, что из нас двоих ты будешь счастьем, а я, по всей вероятности, останусь навсегда борьбой…

Я чувствую всем моим существом, что как бы сильно я ни боролась, как бы сильно ни желала, я не могу переменить ни одной йоты в своей судьбе».

Немного позднее, на парижской выставке 1889 года, где Софья Васильевна присутствовала как корреспондент шведского журнала, издававшегося Монтаном, у нее произошла встреча с кузеном Мишелем, которого она не видела с юности.

Крупный землевладелец, кузен жил в деревне счастливой семейной жизнью с любимой женой и детьми. Узнав о триумфе Ковалевской, он почувствовал сожаление о своих несбывшихся мечтах: она достигла всего, чего хотела; он не стал ни художником, ни «вождем масс», замкнувшись в своем маленьком мирке.

В отрывке неоконченной повести «На выставке» Софья Васильевна описала эту встречу и высказала мысль, которая руководила и ею, когда надо было решить — или брак с не разделяющим ее взглядов на общественный долг Ковалевским, или наука без него:

— Если у человека была хоть минута в жизни, когда он серьезно мечтал о деятельности, выдающейся роли, если он когда-нибудь ощутил наслаждение творчества на каком бы то ни было поприще, трудно ему потом примириться с ролью безличного зрителя.

Сомнительному счастью с Ковалевским она предпочла творческий труд. Что ж, «никогда пророкам не дано было узреть земли обетованной». Счастье, о каком она страстно мечтала, найдут женщины грядущих поколений. Она и для жизни их сердца сделала асе, что могла, оплатив опыт непомерно дорого. Нет ничего, что не начиналось бы с мечты. «Тот, кто мечтает, предтеча того, кто достигает». Прежде чем создать прекрасное изваяние, приходится обтесывать грубую глыбу камня. Разве можно избежать кровавых ран?! Пусть будет так…