В конце 1879 — начале 1880 года в Петербурге состоялся VI съезд русских естествоиспытателей и врачей. В работе съезда участвовали многие ученые — друзья Ковалевской. Приехал и талантливый ученик Вейерштрасса, профессор Гельсингфорсского университета Густав Миттаг-Леффлер, известный своими трудами по теории аналитических функций. Ему принадлежит классическая теорема, носящая его имя; он ввел в рассмотрение области особого вида — «звезды Миттаг-Леффлера» и т. д.

По поручению своего учителя Миттаг-Леффлер навестил Софью Васильевну, познакомился с Владимиром Онуфриевичем и их маленькой дочкой — Фуфой, как называли ее родители.

Он нашел, что Ковалевская, как женщина, очаровательна. Ее лицо отражает доброту и высокую интеллектуальность. Манеры ее просты и естественны, без какого-либо педантизма или аффектированной учености. Как ученая, она привлекла его редкой ясностью и точностью выражений и исключительно быстрой сообразительностью. Миттаг-Леффлер даже при такой недолгой встрече убедился в глубине познаний Ковалевской и понял, почему Вейерштрасс считает ее лучшей из своих учеников.

Софья Васильевна не собиралась участвовать в работах съезда; казалось, что она окончательно утратила надежду на научную карьеру. Все же Чебышеву не стоило большого труда уговорить ее сделать сообщение об одном из математических исследований.

Будто проснувшись от тяжелого сна, Ковалевская в одну ночь перевела на русский язык свою статью «О приведении некоторого класса абелевых интегралов 3-го ранга к эллиптическим интегралам», утром прочитала реферат на съезде, произвела большое впечатление, выслушала одобрение Чебышева, снова поверила, что рождена математиком.

Через несколько дней она могла равнодушно смотреть на то, как продается с публичного торга их имущество. Наука звала ее.

Грандиозное строительное предприятие Ковалевского завершилось полнейшим крахом.

Александр Онуфриевич, всегда с нежной любовью относившийся к брату и приходивший ему на помощь при малейшем затруднении, пытался вернуть к науке и Ковалевского, сожалел, что он «погряз в эти постройки и дела». «Что бы ты наделал, если бы вся эта энергия пошла на палеонтологию?» — говорил он в письмах. И то предлагал посылать Владимиру Онуфриевичу ежемесячно по 50 рублей, то приглашал его к себе с Софьей Васильевной и Фуфой, чтобы девочка воспитывалась с его детьми, а разорившиеся «строители» могли зарабатывать на жизнь уроками.

В одном из писем к Софье Васильевне А. О. Ковалевский объяснил причины своего неодобрительного отношения к коммерческим затеям брата: «…Недоверие мое к нему основывалось всегда на том, что он схватывает результаты, увлекается ими, не обращая внимания на тот тернистый путь, которым они достигаются. Так было с изданиями; всегда он рассчитывал, что стоит печатание, и затем сумму от продажи относил к барышу, забывая, что сюда следует отнести массу других расходов. Очевидно, что и теперь в его расчеты въехало что-то подобное, своего рода Плевна, которую необходимо побороть». И спрашивал: «Не лучше ли было бы ему ликвидировать это дело и вернуться опять к палеонтологии?»

Но ничего уже нельзя было сделать. Фантастические планы обогащения жизнь опрокинула жесточайшим образом.

В доме, банях, оранжерее распоряжались кредиторы. Один из самых неумолимых произвел опись движимого имущества Ковалевских и очень удивился, найдя его таким скудным, 16 января 1880 года Владимир Онуфриевич сделал приписку к письму Софьи Васильевны, адресованному Александру Онуфриевичу: «Дела идут к дурному исходу, и я нимало не обольщаю себя относительно этого. Благодарю, милый, за ободрительные слова твоего письма, но ладья наша так свихнулась, что направить ее на хорошую дорогу уже невозможно».

В довершение к финансовому разорению Владимиру Онуфриевичу был нанесен страшный удар рукой одного его бывшего товарища из радикального лагеря. Опять всплыла необоснованная, возникшая в 1866 году и тогда же опровергнутая гнусная клевета о его службе в III отделении. Ковалевскому прислали номер женевского журнала «Общее дело» со статьей «Нечто о шпионах» публициста-эмигранта В. А. Зайцева.

Статья запрещенного журнала не могла получить в России широкого распространения, но слухи поползли по петербургским гостиным. «Нигилист», находившийся на дурном счету у III отделения, Ковалевский должен был ловить испытующие взгляды своих единомышленников. Такой пытки он выдержать не мог. Силы его надломились.

В поисках спасения Ковалевские переехали в Москву. Юлия Лермонтова нашла для них маленькую квартирку из трех комнат на нынешней Пушкинской улице, № 9.

Ученые супруги рассчитывали как-то устроиться в университете. Но Софье Васильевне выразили лишь «платоническое» уважение, избрав членом математической секции Общества русских естествоиспытателей, а Владимир Онуфриевич узнал, что получить место доцента или хотя бы консерватора — хранителя музея — невозможно. Кто-то обещал ему должность чиновника особых поручений с палеонтологическими целями при канцелярии кавказского наместника, да директор Тифлисского музея не желал допустить туда русского.

Софья Васильевна хотела сдать магистерский экзамен. Министр просвещения Сабуров, «битый министр», которому студент дал публичную пощечину, отказал ей в разрешении, с издевкой заявив, что Ковалевская и ее дочка «успеют состариться, прежде чем женщин будут допускать в университет».

Разбитый неудачами, Владимир Онуфриевич с ожесточением приходил к выводу, что «пора оставить погоню за призраками, т. е. ученой карьерой». Надо стараться найти место на железной дороге в Одессе, в обществе пароходства или, наконец, поучиться хозяйству и затем стать управляющим большого имения. Впрочем, он и сам понимал, что это пустые мечтания: при его слабых административных способностях «все вокруг него станут лениться и воровать».

И только одна мысль не находила места в его раздумьях — что наука требует жертвенного служения ей, что и брат его Александр и друзья — Мечников, Сеченов и другие русские ученые, — несмотря на равную материальную необеспеченность, стоически продолжали свои исследования.

В Москве Владимира Онуфриевича свели с известным нефтепромышленником В. И. Рагозиным, который первым начал на Волге производить перевозку нефти наливом, первым построил в 1877 году Балахнинский, а затем Константиновский заводы смазочных масел, развил широкую торговлю нефтью в России и за границей.

Размах дел акционерного общества и колоссальные дивиденды ослепили Владимира Онуфриевича. Рагозин предложил ему место технического директора, и Ковалевский уехал сразу же за границу. В августе, вернувшись из поездки, он взял на свое имя десять паев, которые заложил за десять тысяч рублей, и пятнадцать паев на имя Софьи Васильевны. Даже благоразумную Юлию Лермонтову и весьма стесненного в средствах брата Александра увлек он посулами несомненных доходов и приобрел для них соблазнительные паи. Между тем избрание его в университет делалось вполне вероятным, но остановиться Владимир Онуфриевич не мог. Он надеялся «скомбинировать служение геологии со служением Маммоне», года через три «выбиться из нужды и под конец жизни заняться наукой». В октябре 1880 года он уехал по делам нефтяного товарищества за границу, рассчитывая восстановить свои научные связи. Действительно, куда бы он ни приехал — в Брюссель, Берлин, Мюнхен, Прагу, Вену, Марсель, Базель, Париж, Лондон, — всюду встречали его с «распростертыми объятиями, яко блудного сына, возвращающегося в отчий дом геологии», — как радостно писал он брату.

Экскурсии, музеи с их палеонтологическими сокровищами, беседы с крупнейшими учеными Запада, ценившими его труды, пробудили творческие планы. Владимир Онуфриевич забыл о долгах, о нефтяном товариществе, об университете, где уже произошло утверждение его в должности доцента, и задержался надолго.

Софья Васильевна в это время как член математической секции сблизилась с московскими учеными. Она была счастлива, получив возможность вернуться к научным интересам, и с воодушевлением излагала товарищам неизвестные им идеи Вейерштрасса, глубже знакомилась с направлением русской математической школы. В живом общении с математиками, в споpax и обсуждениях научных вопросов она начала обдумывать темы новых работ. Дискуссия об абелевых функциях заставила остановиться на вопросе, который многократно разбирали П. Л. Чебышев и Е. И. Золотарев — крупный петербургский ученый. Ей захотелось показать москвичам, как абелевы функции помогают ученому в его исследованиях. Другая тема, настойчиво пробивавшаяся, относилась к решению уравнения в частных производных, к которому приводят исследования о преломлении света в кристаллической среде. Эта задача захватывала так властно, что Софья Васильевна с трудом отрывалась от вычислений.

Воспользовавшись отсутствием мужа, когда и она могла отлучиться из Москвы, Ковалевская написала Вейерштрассу о желании повидаться с ним и показать ему свою работу.

Вейерштрасс ответил немедленно. Он жалел, что его ученица не высказалась перед ним с таким доверием раньше. Из-за этой скрытности были потеряны годы, в течение которых он мог бы письмами поддерживать ее в занятиях и подкреплять ее усилия и мужество. Хотя он по-прежнему рад снова увидеться с ученицей после столь долгой разлуки, но вряд ли он сумеет оправдать ее ожидания. Ему, ослабевшему от болезней 65-летнему старику, приходится заниматься множеством дел.

Не стесняясь, он может сказать: его профессорский оклад так недостаточен, а возрастающие расходы так значительны, что он вынужден брать на себя всякие обязанности, дающие ему заработок. Если можно, пусть Соня приедет весной, а зимой они должны вести правильную математическую переписку.

Этого письма Софья Васильевна не получила: она спешно выехала из Москвы в Берлин, оставив дочку на попечении Юлии Лермонтовой и бонны Марин Дмитриевны.

По дороге она остановилась в Петербурге и встретилась с Чебышевым. Продолжительная беседа с великим математиком доставила ей удовольствие. Пафнутий Львович познакомился с трудами Вейерштрасса, признал их значение и теперь с большим уважением отзывался о берлинской школе, а о Миттаг-Леффлере говорил с нескрываемым восхищением. Он поделился с Ковалевской даже намерениями предложить Петербургской академии наук кандидатуру шведского ученого на вакансию академика, а своего ученика послал прослушать курс лекций у Вейерштрасса.

Такой перемене во взглядах очень ценимого ею русского ученого Софья Васильевна обрадовалась, так как считала совершенно необходимым для науки обмен идеями между учеными мира. Но тем больнее была мысль, что на родине не нашлось для нее места…

Утром 31 октября Ковалевская приехала в Берлин. А в три часа дня Вейерштрасс был у нее в отеле. Профессор, как и прежде, с усилием склонял львиную голову, держался очень прямо в своем старомодном, тщательно вычищенном сюртуке. Но от взгляда Софьи Васильевны не ускользнула глубокая усталость, поразившая душу большого и сильного человека. Умные, неулыбающиеся глаза под отекшими веками отражали такое детское смятение, такую беззащитность, что у нее перехватывало дыхание от горькой жалости… Вот так смотрел иногда и старый ее отец в последнюю, очень сблизившую их встречу.

С преувеличенной живостью она забросала ученого вопросами. Не дожидаясь ответа, шутливо сообщала, что несколько затянувшийся отдых, который был разрешен ей самим учителем, — не правда ли, ведь разрешен? — кончен, и она опять принимается за работу. Она обещает быть прилежной, прилежнее, чем была. И что скажет ей строгий профессор о такой теме, как исследование преломления света в кристаллах? Что думает он о первых результатах?

Вейерштрасс взял мелко исписанные листы бумаги и бегло взглянул на кружевной узор вычислений. Через мгновение для него ничто уже не существовало. То отдаляя, то приближая к глазам бумагу, он вчитывался в черновые записи.

— Я доволен, — сказал, наконец, Вейерштрасс. — Первые результаты этого исследования позволяют думать, что работа может быть очень интересной. И как жалко, дорогая Соня, что ты упустила так много времени! Наука ревнива, как все деспоты. Она не прощает своим слугам пренебрежения.

— И как все деспоты, не очень награждает усердие? — грустно добавила Софья Васильевна, глядя на осунувшееся лицо старого ученого.

А ведь он-то никогда не уклонялся от занятий наукой, которую считал делом своей жизни. Но в этом несовершенном мире не самым преданным достаются блага жизни. Гениальный норвежец Абель погиб в нищете от чахотки. Слава и гордость России — Менделеев, Сеченов, Мечников — растрачивают нужные для науки силы на изнурительную борьбу с постоянными лишениями.

— Расскажите мне о себе. Что вы делаете? — спросила Ковалевская.

«Великий аналитик с берегов Шпре» вынужден был ежедневно читать свой курс перед аудиторией в 250 человек, за деньги редактировал чужие труды, давал частные уроки.

— И, конечно, ваш король, ваши министры спокойно спят и с аппетитом обедают, в то время как необеспеченный профессор не может закончить исследования? — негодующе отозвалась Ковалевская. — Им все равно, увидит мир или не увидит полное изложение вашей теории абелевых функций. Разве не могли бы они позаботиться о том, чтобы вы пожили, не думая о заработке, хотя бы год?!

Вейерштрасс только устало улыбнулся и снова взял в руки исписанный формулами листок бумаги.

— Да, я еще об одном очень важном для меня деле хотела посоветоваться с вами, — помолчав, обратилась к нему Ковалевская.

Профессор наклонил голову.

— Я слушаю тебя, Соня.

— Господин Миттаг-Леффлер выражает надежду, что я могла бы получить место приват-доцента в Гельсингфорсе…

— А твой муж? Как относится он к твоему намерению? — спросил Вейерштрасс.

Она зябко повела плечами.

— Очень неодобрительно. Конечно, скучно жить врозь, но честь для меня большая. Я думала…

— Видишь ли, Соня, — твердо произнес Вейерштрасс, — я, старый человек, придерживаюсь такого взгляда: обязанность жены — быть с мужем. Ты ждешь моего совета и позволяешь мне говорить откровенно? Изволь: мне кажется, ты не должна покидать господина Ковалевского. Конечно, если вас соединяет любовь, преданность и уважение, — добавил он и испытующе взглянул на нее.

— Да, да, вы правы, — торопливо ответила Софья Васильевна и стала расспрашивать профессора о своих берлинских знакомых. Больше они не касались этого вопроса.

Два месяца провела в Берлине Ковалевская, ни с кем не встречаясь, кроме семьи Вейерштрасса. Она просиживала за письменным столом по шестнадцать-восемнадцать часов, не отрываясь: знакомилась с новыми трудами европейских математиков и работала над своим исследованием о преломлении света в кристаллах.

В начале января 1881 года Софья Васильевна вернулась в Москву и написала Миттаг-Леффлеру, что надеется через несколько недель преодолеть последние затруднения в этой работе.