Василий Васильевич Крюковский решил заняться хозяйством. Выйдя в отставку в чине генерал-лейтенанта артиллерии, он в 1858 году переехал с семьей в Палибино. Имение Крюковских находилось близ границы с Литвой, о которой Софья Васильевна потом писала: «И не является ли истинной королевой та, что произвела на свет и была воспета такими сынами, как Мицкевич, Красинский и Словацкий!».

На сотни километров вокруг Палибина простирались леса. Последние отроги Валдайской возвышенности разнообразили ландшафт небольшими холмами. Среди равнин и болотистых лугов встречались мощные глыбы гранита, занесенного ледниками.

К усадьбе Крюковских с одной стороны примыкал мачтовый бор с множеством зверей и птиц, с ягодами, орехами и грибами, с другой — дубовая роща.

Дом стоял на пригорке. Большой, с толстыми, аршина в два, каменными стенами, с двумя флигелями, трехъярусной башней, увенчанной шпилем, с балконами, фонарями, верандами. Он был построен, как писала Софья Васильевна, «в том определенном, но в архитектуре не отмеченном стиле, который стоило бы назвать крепостным стилем. Всего было много, материалом всюду сорили, но все было как-то грубо, топорно, по всему было видно, что дом этот строился в такое время, когда труд был недорогой и все обходилось домашними средствами. Кирпичи обжигались на своем заводе, паркеты приготовлялись из своего леса и своими крепостными, даже архитектор, делавший планы, и тот был крепостным».

Сад с прямыми, посыпанными щебнем дорожками, с клумбами в виде ваз и сердец, с разбросанными всюду беседками из жасмина и сирени окружал дом. С севера зарастал травами большой пруд, вырытый руками крепостных. За домом пригорок спускался к ручью, который в половодье шумел и пенился, а в засуху едва сочился тонкой, как ниточка, струей. Весной обрыв густо зеленел черемухой, звенел птичьим щебетом; зимой заносило его снегом, из-под которого чернели одинокие прутья.

Правый флигель отвели для театра с настоящей сценой, декорациями, занавесом и давали спектакли.

В верхнем этаже дома — с его парадными комнатами — расположилась Елизавета Федоровна. Весь нижний этаж, кроме нескольких комнат для случайных гостей, был отдан Анюте и Соне с гувернанткой.

Василий Васильевич устроил кабинет у подножия башни, уединившись в своем «мужском мире». Даже Елизавета Федоровна не решалась заходить к мужу без стука. Ему надо было думать о благополучии семьи. Забот у Василия Васильевича оказалось много. Он открыл винокуренный завод, разводил породистый скот, продавал барышникам лес.

Но условия деревенской, не столь рассеянной, как в городе, жизни свели его теснее с семьей и, к его великому удивлению, дети оказались не такими воспитанными и примерными, как он думал. Анюта, «чуть ли не феноменальный ребенок, умный и развитой не по летам», так невежественна, что даже правильно по-русски писать не умеет, и к тому же невыносимо избалована, а француженка-гувернантка по своим моральным качествам не может быть терпима ни в одной приличной семье. После того как однажды девочки убежали из дому и заблудились в лесу, где их нашли только к вечеру, уже успевших поесть волчьих ягод, он увидел, что, несмотря на многочисленную прислугу, дети — без присмотра.

Разгневался Василий Васильевич и, не любя полумер, немедленно удалил француженку, няню из детской отправил смотреть за бельем, а к детям взял поляка-учителя Иосифа Игнатьевича Малевича и англичанку Маргариту Францевну Смит.

Жизни «спустя рукава» наступил конец. Англичанка решила немедленно превратить двух «распущенных» помещичьих дочек в образцовых английских мисс. Анюта в руки новой гувернантки не далась. После упорной войны за свою независимость она перебралась в отдельную комнату наверх и стала считать себя взрослой барышней. Новый порядок коснулся только восьмилетней Сони.

Маргарита Францевна, некрасивая, одинокая, уже немолодая девушка, обрушила на Соню неизрасходованный запас чувств. Утвердившись в детских комнатах полновластной хозяйкой, мисс отгородила свою воспитанницу от всех домашних и особенно от Анюты. Размеры и устройство деревенского дома позволяли жить, не сталкиваясь, трем-четырем семьям одновременно. Крюковские собирались вместе лишь за обедом и вечерним чаем.

Мисс Смит совершенно завладела Соней и круто изменила весь уклад ее жизни. Многое пошло девочке на пользу, многое только усилило ее душевное одиночество.

В доме Крюковских телесного наказания детей не терпели. Гувернантка нашла новый способ воздействия: она пришпиливала к плечу провинившейся Сони бумажку с крупно написанным наименованием проступка. Болезненно самолюбивая девочка должна была идти с таким украшением к столу под насмешливыми взглядами прислуги и родных. Она до ужаса боялась этого наказания. Сначала страх заставлял Соню и вставить рано, как требовала мисс Смит, и бежать к умывальнику, где горничная быстро окатывала ее ледяной водой и крепко растирала мохнатым полотенцем. А потом нововведение англичанки понравилось девочке: на мгновение захватывало дух от холода, а затем кровь горячо бежала по жилам, и тело становилось необыкновенно легким и упругим.

В столовой к этому часу уже попыхивал самовар; в печке весело трещали дрова, и яркое пламя причудливо играло на замерзших стеклах. Соне хотелось пошуметь, повозиться. Увы, чопорная мисс Смит со своей больной печенью и постоянно дурным настроением обрывала порывы неуместной, по ее мнению, веселости Сони и поднималась, чтобы начать урок музыки.

— Теперь время для учения, а не для смеха!

Фортепианные уроки проходили в большом зале наверху. Зимой там всегда бывало холодно, пальцы стыли, но Соня должна была полтора часа играть гаммы и экзерсисы под сухой, однообразный стук деревянной палочки в руках угрюмой мисс Смит, как метроном, отбивавшей такт.

Мать Софьи Васильевны была прекрасной музыкантшей, и девочка любила слушать ее игру. На уроках мисс Смит извлеченные из чрева рояля звуки сжимались, уплотнялись в тусклые, тяжелые комочки и мертво падали в холодную пустоту зала. Куда же девались стремительные, брызжущие и лепечущие, как вешняя вода, всегда живые, увлекающие в свой головокружительный танец звуки и ритмы, возникавшие под пальцами матери? Мисс Смит убивала душу музыки.

После урока Соня шла в классную заниматься с Малевичем. В двенадцать часов ее ждал скучный завтрак в обществе Маргариты Францевны.

Проглотив последний, тщательно прожеванный кусок, мисс Смит отправлялась к окну посмотреть, какая погода. Если не было ветра и термометр показывал меньше десяти градусов мороза, Соня должна была идти на обязательную полуторачасовую прогулку, которую англичанка совершала ежедневно, невзирая ни на что. Шел ли снег, ревел ли буран, гремели ль все громы небесные, мисс Смит, высокая, прямая, мерно вышагивала по длинной липовой аллее. Соня покорялась своей участи, но при гувернантке ее не радовал парк с мохнатыми от снега деревьями, с нежным попискиванием невидимых синиц. Прелесть яркого зимнего утра угасала под непреклонным взором Маргариты Францевны.

Если же мороз был крепче или дул ветер, мисс Смит шла вкушать свежий воздух одна. Соня для моциона обязана была играть в зале с мячом. Полтора часа свободы!

Несколько раз обегала зал девочка, подгоняя мячик ритмичными ударами. Ритм приводил ее в возбуждение. Ударяя по мячику, она вслух складывала стихи. Самый размер стиха, его певучесть доставляли ей наслаждение. Она громко декламировала свои вирши, упиваясь музыкой рифм. Особенно гордилась она стихами «Обращение бедуина к коню» и «Ощущения пловца, ныряющего за жемчугом». Прочитав впервые произведения Лермонтова и Жуковского, она задумала длинную поэму — нечто среднее между «Ундиной» и «Мцыри», сочинила первые десять строф, предполагалось же сто двадцать! Как у многих одиноко растущих детей, у нее был свой скрытый, богатый мир фантазии.

Но муза капризна. Вдохновение не всегда нисходит именно в тот час, когда приказано играть в мяч. Рядом с залом находилась большая библиотека. На всех столах и диванах, даже на доске серого мраморного камина были разбросаны томики иностранных романов и русские журналы. Крюковские выписывали множество книг; гувернантка запретила Соне их трогать. Она давала ей только те, «какие пропустит через фильтр своей неуязвимой добродетели и благонравия. Но как долго, как нестерпимо медленно читает их этот домашний цензор!» Соня, поколебавшись между желанием и запретом, делала себе небольшую уступку. Она подходила к какой-нибудь книжке, заглядывала в нее и бежала с мячом дальше. Затем, перевернув несколько страничек, проглотив несколько фраз, опять постукивала мячом. Убедившись, что опасности нет, она стоя начинала пробегать страницу за страницей, все равно — с начала или с конца, в первом или последнем томе, и время от времени делала несколько ударов мячом на случай, если вернется гувернантка. Иной раз, увлеченная книгой, она не слыхала шагов грозной мисс. Наказание следовало немедленно: Соня должна была идти к отцу и сообщить о своем преступлении.

Отец, в сущности, был не очень строг. Когда дети болели, никто не говорил с ними так нежно, никто не умел так приласкать и пошутить, как он. Дети боготворили его и долго помнили ласку. Но в обычное время он не позволял себе никакой фамильярности — «мужчина должен быть суров».

Он ставил Соню в угол, и девочка иногда стояла очень долго, пока позабывший о ней Василий Васильевич, оглянувшись, не вспоминал о происшествии и не говорил, пряча улыбающиеся глаза:

— Ну, иди, да больше не шали.

Возвращалась Соня в классную тихая, присмиревшая. Гувернантка была довольна результатами своего педагогического воздействия, а в душе девочки оставалось чувство незаслуженной обиды.

Нередко причиняла душевную боль и мать, которой Соня очень гордилась, находя ее красивее и милее всех знакомых женщин. Девочке казалось, что мать любит ее меньше, чем Анюту и Федю.

Закончив уроки, сидит, бывало, Соня в классной. Гувернантка не отпускает ее наверх. А там, в зале, расположенном прямо над классной, слышны звуки музыки. Мать по вечерам играет часами. Музыка размягчает сердце девочки; ей хочется прижаться к кому-нибудь, приголубиться. Наконец гувернантка разрешает уйти. Быстро взбегает Соня наверх и видит: мать уже не играет. Она сидит на диване, обняв прижавшихся к ней Анюту и Федю. Им так весело, что они даже не замечают Сони. Она стоит молча, смотрит, ждет, не позовут ли ее. Но они продолжают болтать, не обращая на нее внимания. И Соня молча уходит, забивается в угол, с ревнивой, горькой завистью думает: «Им и без меня хорошо».

Чем горше она страдала, тем сильнее хотела, чтобы ее любили. Если кто-нибудь из родственников или знакомых проявлял к ней немножко больше нежности, чем к брату или сестре, она начинала боготворить этого человека, желала завладеть им только для себя одной.

Как-то приехал в Палибино брат Елизаветы Федоровны Федор Шуберт — молодой человек с каштановыми волосами бобриком, с румяными щеками и веселыми глазами. Соне понравилось все в этом дядюшке. За обедом она даже есть позабывала, разглядывая его.

Федор Федорович тоже с интересом смотрел на младшую племянницу. Когда к пирожному подали варенье из крыжовника, он положил себе на тарелку большую порцию ягод, плававших в густом сиропе. Взглянув на Соню, он перевел взгляд на крыжовник. Еще раз посмотрел на девочку и на ягоды и вдруг расхохотался:

— Знаешь, Лиза, — сказал он сестре, — все время за обедом я сидел и думал, на что похожи Сонины глаза. А теперь знаю: они похожи на крыжовник. Такие же большие, такие же зеленые и… сладкие.

Сравнение нашли очень удачным и дружно посмеялись, а Соня, покраснев до ушей, готова была уже обидеться, как дядя добавил:

— Но очень красивые и очень зеленые…

После обеда Федор Федорович, усевшись на маленьком угловом диванчике в гостиной, посадил девочку к себе на колени.

— Ну, давай знакомиться, мадемуазель моя племянница, — сказал он и стал расспрашивать ее, чему она учится, что читает.

С этого дня повелось: едва отец и мать отправятся соснуть после обеда, Федор Федорович с Соней принимаются за свои «научные беседы». Дядя предпочел ее Анюте! Могла ли она не полюбить такого доброго человека! И с нетерпением ждала девочка часа, когда дядя принадлежал ей одной.

Но однажды приехали соседи-помещики к привезли свою дочь Олю — Сонину сверстницу. Раньше Соня радовалась гостье, ради которой отменяли даже уроки, а теперь взволновалась: как же будет после обеда? Но дядя, ее дядя, не только пригласил маленькую гостью на их диванчик: когда вознегодовавшая Соня отказалась сесть к нему на колени, он тут же усадил на ее место Олю. Не помня себя от ярости, Соня кинулась к коварной гостье, укусила ее обнаженную ручку, на секунду замерла от ужаса, а потом от невыносимого стыда бросилась вон из гостиной. До нее донесся дядин возглас: «Злая, гадкая девчонка…» Ну, вот и все. Больше ничего, ничего не будет… Опять одна, нелюбимая, презираемая.

Но, как часто бывает на свете, все ее муки оказались ни к чему. Ни дядя, ни Оля никому не сказали о происшествии. Все вокруг было как прежде. Лишь в детском сердце осталась безнадежная пустота. Соня больше не любила пренебрегшего ею дядю. Такою была она с детства до конца жизни.