Не легкий жребий, не отрадный
Был вынут для нее судьбой,
И рано с жизнью беспощадной
Вступила ты в неравный бой.
Неизвестно, почему судьба свела и соединила
таких разных по характеру и по возрасту людей, как Василий Васильевич
Крюковский и Елизавета Федоровна Шуберт.
Высокий, сухощавый, с темными насмешливыми
глазами под монгольской складкой век, крупным с горбинкой носом на
смуглом, будто опаленном изнутри лице, полковник артиллерии Крюковский
был человеком зрелым, сорока двух лет.
Он, видимо, недешево оплатил преходящие
радости жизни, которым отдавался со всем неистовством своей натуры. Под
высокомерной сдержанностью, как под кольчугой, прятал он мягкое сердце.
Сын провиантмейстера — офицера не весьма
чиновного, но богатого помещика — Василий Васильевич прошел все ступени
военного воспитания от кадетского корпуса до генерального штаба. В
1828–1829 годах проделал три похода на Балканы, брал Адрианополь. За
боевую отвагу и штабное усердие был награжден орденами Георгия,
Станислава, Владимира, Анны двух степеней и серебряной медалью в память
русско-турецкой войны. В январе 1843 года к нему перешло отцовское
имение Палибино, и сама собой возникла мысль о семье, о наследнике.
Среди многих знакомых девушек на выданье
Василий Васильевич выбрал Лизочку Шуберт. Это была очень хорошенькая,
приветливо-веселого нрава барышня.
Почетный член Петербургской академии наук,
известный геодезист и топограф, генерал Федор Федорович Шуберт, сын
знаменитого астронома и математика Ф. И. Шуберта, позаботился о
тщательном воспитании и более широком, чем принято было в дворянских
русских домах, образовании дочери, Лизочка знала четыре европейских
языка, была знакома с классической и новой литературой, увлекалась
театром, мило рисовала, изящно танцевала, обладала недурным голосом и
незаурядными музыкальными способностями. Но, кроме этих талантов, у нее
был редкий дар — радовать окружающих. Она казалась тем идеальным «das
Kind»[1], что, как солнечный зайчик, вносит золотой свет в хмурые
будни деловых людей. Лизочке же нестерпимо надоели ученые друзья отца и
навязчивая опека полудюжины старых дев — тетушек, управлявших домом
после смерти матери.
Чуточку погрустив, двадцатидвухлетняя
девушка 17 января 1843 года отдала руку немолодому, но вполне
элегантному и представительному полковнику.
В дневнике, который Елизавета Федоровна вела
двадцать лет, она всегда называла Василия Васильевича очаровательным и
милым мужем, отмечала его доброту, великодушие, внимание к людям и
нежность к ней.
Опасения, не превратится ли ее супружество,
подобно многим другим, в пресное, погружающее в апатию существование, не
оправдались. Муж умело сообщал их не совсем равному союзу облик яркого
праздника. После штабной службы в Петербурге он был назначен командиром
Московского артиллерийского арсенала и гарнизона и по своему положению
мог доставить ей много удовольствий.
Страницы дневника Елизаветы Федоровны
заполнены записями фамилий московских и петербургских знакомых, которых
она принимала или которым сама наносила визиты. В числе их были
писатель-историк Е. П. Карнович и гремевший в ту пору романист О. И.
Сенковский — «Барон Брамбеус», друг Гоголя художник Ф. А. Моллер и
преподаватель артиллерийского училища, будущий идеолог народничества П.
Л. Лавров, гениальный хирург Н. И. Пирогов и Ференц Лист, с которым
встречалась она в Петербурге.
Описания балов и маскарадов с танцами,
флиртом и рискованными приключениями сменяются заметками о концертах,
спектаклях, прогулках верхом, в коляске, пешком, с компанией друзей или
вдвоем с мужем.
Так пролетали дни, месяцы, годы… Муж был
неизменно мил. Елизавета Федоровна научилась ценить те редкие, свободные
от светских обязанностей дни, когда ей удавалось посидеть с ним вдвоем у
освещенного луной окна или погулять в саду, окружавшем их дом. Она
любила, когда муж читал ей вслух новые романы или играл с ней в четыре
руки Бетховена, Листа, Шуберта, и пела для него с бóльшим наслаждением,
чем в льстящих ее тщеславию концертах у знакомых.
А Василий Васильевич не мог отказать своей
юной жене даже в ее суетном стремлении проникнуть в «высший свет».
Потомок запорожца, почетного войскового товарища Стародубского казачьего
полка Ивана Михайловича Крюковского, сам дворянин лишь в третьем
поколении, он с первых месяцев женитьбы стал упорно добиваться
утверждения рода Крюковских в древнем дворянстве.
Восемь раз отказывал ему департамент
герольдии; он не прекращал попыток. И лишь на девятый раз, в 1869 году,
последовало долгожданное утверждение. Простая фамилия «Крюковские»
волшебно превратилась в звучную, на польский лад — «Корвин-Круковские».
Через шестнадцать лет, в 1885 году, был высочайше утвержден пышный
родовой герб — «на церковной хоругви о трех полах крест, на нем черный
ворон с перстнем в клюве. Голубое поле с золотом, шлем с тремя
страусовыми перьями; ворон обращен в правую сторону».
Столь великолепному гербу соответствовала и
созданная безыменным специалистом легенда о происхождении рода
Корвин-Круковских от дочери… венгерского короля Матвея Корвина и
польского витязя Круковского. Живописное, крупных размеров
«генеалогическое древо» украсило стену домашней библиотеки.
Елизавета Федоровна считала себя счастливой.
Самое большое «горе», которое пришлось ей испытать в первые годы брака,
было желание мужа назвать ожидаемого первенца Василием.
«…Это имя, — негодовала она, — которое я так
ненавижу, которое принесло мне так много слез, которое я принудила себя
любить в моем муже, это имя должно служить снова моим мученьем…»
Но родилась дочь Анюта, и счастье Елизаветы Федоровны долго ничем не омрачалось.
После вечера, проведенного у Карновичей по
случаю их серебряной свадьбы, Елизавета Федоровна записала размышление о
своей судьбе:
«…Смотря на эту чету, которая в течение
двадцати пяти лет, окруженная красивыми и хорошими детьми, участвует в
жизни, я поняла настоящее счастье и могла представить себе картину,
которая совпадает со всеми моими желаниями. И если мне суждено еще
прожить много лет с моим милым мужем, если наша Анюта вырастет такой,
как нам бы хотелось, то я могла бы себя считать самой счастливой
женщиной на свете. А между тем сколько еще несчастий может нас ожидать!
Чем больше я чувствую счастья, тем больше мне приходится опасаться его
потерять и беречь его со страхом. Но бог так добр, что я не могу
отказать себе в надежде на счастливое будущее».
После рождения Анюты в семье Крюковских семь лет нетерпеливо ждали мальчика, продолжателя блистательного рода.
В ночь на третье (пятнадцатое) января 1850
года, во II квартале Сретенской части первопрестольной русской столицы
Москвы, в доме Стрельцова, сохранившемся до наших дней в 1-м Колобовском
переулке, 14, появился на свет младенец. Когда Елизавета Федоровна
увидела крохотную, смуглую, как орех, девочку, она заплакала и
отвернулась. Елизавета Федоровна так ждала сына, что даже все кружевные
чепчики заранее собственноручно украсила голубыми лентами и уверяла
няню: «Вот увидишь, будет мальчик». Ей очень не хотелось огорчать мужа,
трогательно мечтавшего о наследнике. Она готова была даже уступить и
примириться с несимпатичным ей именем — Василий.
Через две недели в сумеречном храме
Знаменья, что и поныне стоит близ Петровских ворот как вершина угла,
образуемого 1-м и 2-м Колобовскими переулками, церковная книга была
начата записью № 1 о крещении 17 января Софии. «Родители ее, — гласит
запись, — полковник артиллерии Василий Васильевич Крюковский и супруга
его Елизавета Федоровна. Восприемниками были: подпоручик Семен
Васильевич Крюковский и дочь провиантмейстера Василия Семеновича
Крюковского девица Анна Васильевна».
Маленькую Соню, как прежде сестру ее Анюту,
сдали на попечение няни Прасковьи. Лишенная своего гнезда, няня, на
радость и на горе девочки, прильнула к ней одиноким сердцем больше, чем к
другим детям. Сонечку почитала она «нелюбимой», запомнив, как мать
отвернулась от ребенка на первом погляденье.
В семейных преданиях Крюковских почти ничего
не сохранилось о раннем детстве Софьи. Даже в дневнике Елизаветы
Федоровны нет ни слова о рождении второй дочери.
Первое сознательное представление о себе
Софья Васильевна относит к двух-трехлетнему возрасту. Был воскресный или
праздничный день. Гудели и перекликались большие и малые колокола всех
сорока сороков московских церквей. Сладко пахло ладаном и нагретым
воском. Принаряженные люди толпой выходили из церкви. Няня бережно
сводила девочку с паперти и в тревоге взывала: «Не ушибите ребеночка!» К
няне подошел какой-то человек в длинном подряснике и, подав ей
просвирку, наклонился к ребенку:
— А ну-ка, скажите, как вас зовут, моя умница? Соня молчала, широко раскрыв глаза.
Возле ворот дома, где жили Крюковские, нянин знакомый сказал:
— Видите, маленькая барышня, на воротах
висит крюк? Когда вы забудете, как зовут вашего папеньку, вы только
подумайте: висит крюк на воротах Крюковского и сейчас и вспомните.
«…И вот, как ни совестно мне в этом
признаться, — писала Софья Васильевна, — этот дьячковский каламбур
врезался в моей памяти и составил эру в моем существовании. С него веду я
мое летосчисление, первое возникновение во мне отчетливого
представления, кто я такая, какое мое положение в свете».
Когда она потом пыталась вызвать в памяти
годы детства, перед мысленным взором ее всплывали отдельные картины. То
широкая, без конца, без края, дорога с березами и черно-белыми
верстовыми столбами по сторонам, а посредине, в куче пыли, огромная, с
Ноев ковчег, карета, полная людей и вещей; то сама она на дороге
собирает камешки; то, рассерженная, выбрасывает из окна кареты Анютину
куклу; то лежит на жестком диване или сдвинутых стульях в избе почтовой
станции. Отец-военный часто менял места службы, и семья всегда следовала
за ним из города в город. | 